пилоты, – ответил Сидше, сузив глаза. – Один северянин, другой из Ишмирата. А у тебя, я гляжу, есть приятели в нужных местах?

– А как без них? – развёл музыкант руками. И покаянно опустил голову: – Только я плохой, плохой друг! Меня нынче один уважаемый человек пригласил отведать редкого чаю и поговорить о том, что я в пути видел интересного… А я приметил у него на столе учётные книги с невольничьего рынка да и сгрёб к себе в мешок! Ох, два дня буду совестью мучиться, от стыда сгорать, а как совсем сгорю, так понесу книги обратно, – добавил он голосом, полным раскаяния. И, тут же позабыв о своём представлении, лукаво взглянул на Фог: – Я слышал, ясноокая госпожа, что-де киморты помнят всё, что видят, и подмечают больше, чем простые смертные. Так ли это?

Сказал – и распустил завязки мешка, доверху набитого плотно сшитыми журналами в обложках из тиснёной кожи.

Фогарта представила, сколько придётся перечитать, и ощутила лёгкое головокружение.

– Так-то так… Но, может, твоя совесть три дня потерпит?

– Моя-то потерпит, но приятеля моего повесят, – печально откликнулся Сэрим. – А он – уважаемый человек, у него шестеро детей, тридцать внуков. И четыре жены, одна другой моложе! Как им без него прокормиться?

В переводе с пустынного наречия на простой человеческий язык это означало: начинать читать придётся нынче ночью, а лучше даже – вечером.

С тоской проводив глазами очередной кусок жаркого, Фог попросила хозяина принести ей наверх, в комнату, бодрящего травяного настоя.

«Надеюсь, хотя бы почерк у этого приятеля Сэрима разборчивый».

Хотя она и ожидала худшего, но подозрения, к счастью, не оправдались. Тот, кто вёл записи, делал это аккуратно и использовал общее торговое наречие, самое распространённое на юге. Условных обозначений было немного, и привыкнуть к ним удалось уже к концу первой страницы: «продавец», «покупатель», «цена», «налог», «товар»… Последняя графа оказалась самой широкой, и от описаний, размещённых там, сперва делалось больно, затем – тошно.

А потом мучительное чувство несправедливости немного притупилось – ведь глаза быстро привыкают к злу.

Учётные книги охватывали последние два года с небольшим. Приступая к работе, Фогарта не особенно надеялась отыскать там зацепки – в конце концов, какой безумец станет прямо заявлять, что продаёт одурманенного киморта? Но уже глубоко за полночь она заметила одну подозрительную запись, гласившую: «юноша, немой, слабоумный». Цена стояла несуразная – намного больше, чем за «ущербного» раба, но меньше, чем за мастера, умеющего обращаться с мирцитом. Кроме того, продавец утверждал, что юноша рождён в Шуду – и в то же время в описании особо отмечал «волосы светлее облака, мягче пуха», белую кожу и голубые глаза.

– Жаль, не указано, откуда его доставили, – прошептала Фог, водя пальцем по листу. – Наверняка из Дабура… Постойте-ка, а кто его выставил на торги? Х… ха… Не разобрать. А, это, видно, личная печатка вместо подписи, одни начальные буквы. «Х», «У», «Т»… Халиль-Утар арх Ташир?

Кулаки у неё сжались так, что ногти впились в ладонь.

«Значит, я не первая, кого он так забрал из Дабура».

Ей хотелось сжечь работорговца заживо – и в то же время она была рада, что не сделала этого раньше, и ниточка не оборвалась.

Дальше обнаружилось ещё несколько подобных записей. Одна – про девушку, видимо, сестру юноши-киморта, другая – о его же перепродаже через полгода в связи со смертью хозяина. С содроганием Фог прочитала уточнение в графе с описанием: «немой, характер злобный, спина обезображена, на лице ожог». Похоже, что с рабством он не смирился. Его перепродали ещё один раз, а затем всякие упоминания исчезли.

Уже не рассчитывая на новые зацепки, она добросовестно пролистала учётные книги до конца, выписывая в тетрадь все подозрительные сделки. Точнее, попыталась долистать – ближе к утру её сморил сон. То ли это случилось на рассвете, то ли уже после, когда солнце несмело коснулось домов и улиц, всё ещё сырых со вчерашнего дня… Когда в комнату поднялся Сидше, она тоже не заметила, просто в какой-то момент проснулась – и увидела его рядом, привалившимся спиной к стене и тоже дремлющим.

Шнуровка на вороте хисты была распущена; волосы рассыпались по плечам иссиня-чёрной атласной гладью.

Отчего-то смутившись, Фог отвела взгляд и стала подниматься – и с плеч у неё соскользнуло на пол тонкое одеяло.

– Давно проснулась? – тут же спросил Сидше, открывая глаза.

– А ты давно пришёл? – ответила она вопросом на вопрос, скрывая неловкость, и рывком сложила одеяло – вдвое, вчетверо… – Не знала, что ночи здесь прохладные.

– Разве что в сравнении с днями, – последовал лукавый ответ. – Но говорят, что самые редкие и нежные цветы в саду михрани на закате укрывают драгоценными шелками, а днём те шелка раскрывают над ними, подобно шатру, чтобы уберечь от испепеляющего солнца.

Это, без сомнений, был комплимент: по-пустынному напористый, по-ишмиратски затейливый, но Фогарта даже смутиться забыла, потому что услышала новое слово:

– Михрани? – переспросила она с любопытством.

– «Царственная мать» в переводе с одного из древних наречий, – ответил Сидше, так просто возвращаясь к непринуждённой манере общения, словно комплимент был не стоящей внимания, легковесной шуткой. – Её настоящее имя Ариза арх Элиль, и она единственная женщина в Кашиме, у которой есть власть, сравнимая с полномочиями посланцев конклава. «Царственной матерью» её прозвали потому, что все пятеро её сыновей весьма преуспели. Один стал старшим писцом в учётной палате, другой возглавил отряд всадников-арафи, третий достиг успеха на поприще