и Нина собирали ей вещи, он сам машинально затолкал вонькое барахло ногой под кровать. Пожалуй, только это барахлишко, шкаф да кровать в несколько минут остались единственными свидетельствами протекшей здесь старухиной жизни. «Да ведь уже, пожалуй, умерла… Вот только что…» — с легким удивлением подумал Земский и попинал кровать по блестящей ножке.

Кровать была старинная, наверное, не меньше ста лет, с витиеватыми блестящими спинками, где каждый набалдашник и утолщение отражали частичку небесного мира, проникавшего в окошко, — бесчисленные зеркальца искривленного времени. Такая монументальная кровать — не одежда, которую можно сменить — не заметишь, и не просто угол, где можно приткнуться на ночь, такая кровать — продолжение человека, и даже больше — она его персональный ковчег для плавания по сновидениям. Или по волнам бессонницы. Иначе бы старуха так не цеплялась за нее. Но вот человек вывалился за борт, ковчег опустел.

Земский обошел кровать, и вдруг будто что-то коснулось его, миражом пролетела шальная мысль. Поискал глазами, на столе среди кухонного хлама нашел нож, совершенно тупой, но вполне пригодный для задуманного. С брезгливостью сдернул на пол сморщенную грязную простынку, прикрывавшую перину. Чехол перины был сшит из выцветшего да еще и обильно меченного рыжими разводами брезента.

Такую огромную перину Земский помнил у своей бабушке в деревне, у которой много раз гостил в детстве. Его укладывали спать на здоровенном старинном сундуке, застеленном периной. Но у бабушки перину еще и взбивали перед сном, выколачивая столетнюю аллергическую пылищу, так что он по полночи не мог заснуть, обливаясь потом от жары, от спертого дыхания и проваливания куда-то в утробные недра постельного монстра.

Запах от старухиной перины шел изрядный. Земский не удивился, увидев, что один шов подпорот, а поверху грубо, от руки, прошит толстыми нитками. Что-то такое он даже ожидал. Мало того, было видно, что шов подпарывали и зашивали много-много раз — из него, подобно бахроме, торчали обрывки старых ниточек — черные, белые, синие, красные. Земский стал его распарывать. Полезли перья — густо, спрессованно. Он брезгливо, боясь прикоснуться к ним руками, отодвигал перья лезвием ножа. Можно было вообразить, какая микрофауна поселилась в этой перине за десятки лет.

Но того, что ожидалось, Земский все еще не видел, хотя чувствовал, что совсем не напрасно взялся за дело. Он полностью распорол шов и стал ковырять кончиком ножа, осторожно, чтобы сильно не вываливать перья. И наконец подковырнул твердое. В груди ухнуло. Сначала ножом, потом, морщась, двумя пальцами залез в спрессованный ворох, выдернул пачку десятирублевок, перевязанную крест-накрест такими же толстыми черными нитками, которыми перина зашивалась последний раз.

Он почувствовал волнение, стал торопливее ковырять глубже, уже не то что смирившись с брезгливостью, а в общем-то понемногу забывая о том, что надо хотя бы для самого себя изображать ее. Достал еще две пачки — одну с пятидесятирублевками, другую со сторублевками. Перья густо повалили наружу, стали расслаиваться, рассыпаться, виться вокруг. Он попробовал отряхнуть брюки и ветровку, но только рассеял перья по одежде еще больше — ткань, будто намагниченная, притягивала к себе особенно маленькие въедливые перышки. Но он вскоре перестал обращать внимание на такие мелочи, закатал левый рукав и запустил руку в глубину перины по локоть и теперь нащупал сразу несколько будто спекшихся между собой пачек.

Странное чувство разрасталось в нем — что-то ажиотажное, ребяческое. Оказалось, что найти клад, даже относительно небольшой — наверняка, не очень большой… ну, откуда он мог быть большой!.. — куда веселее, чем просто получить в порядке персональной очереди такие же точно деньги в кассовом окошечке, или даже на много большие деньги… Потому что дело вовсе не в сумме. Тогда в чем же? В щекочущем душу ощущении удачливости… В ощущении судьбы! Дара! И — да! В ощущении божественной руки, которая коснулась тебя. Не зря же говорят, что деньги к деньгам льнут. С какой же еще стати они должны льнуть друг к другу, как ни потому, что в них заключена самостоятельная, самодостаточная и даже избыточная, требующая себе страстного любовника сила: недаром деньги только по им ведомой мистической закономерности всегда избирают одних людей, а других избегают. Один человек, не производя никаких натужных шевелений, вдруг осыпается благодатными поцелуями. Какое чутье ведет его по золотым тропам? Другой, выпучив глаза от усердия, в праведных трудах обливаясь потом, все шлепает и шлепает по колено в грязи… Почему именно ко мне они липнут, почему не к тому Ахмеду, который был до меня в комнате и выносил отсюда грязное барахло?.. Или мистика здесь ни при чем? А во всем заслуга ума и расчета? Ведь понятно же: старуха, всю жизнь жившая едва не впроголодь, добровольно заключившая себя в клетку аскетизма, давным-давно не знавшая даже, что такое квартплата, потому что дом лет двадцать не числился ни за каким ЖЭУ, не имевшая ни детей, ни внуков, ни вообще родных, чуравшаяся даже соседей, — должна же была такая старуха куда-то девать свою пенсию? Надо признать, скудную пенсию, но всей своей скудностью — капелька за капелькой — десятилетиями исправно каплющую в тайные скаредные закрома. Куда же еще, как ни поближе к телу!

Он нащупал золотую жилу: вытягивал из самых слежавшихся глубин пачку за пачкой, краем глаза замечая, что на поверхность извлекаются не только ходовые современные деньги — глубже стали попадаться не обменянные старухой, давно превратившиеся в макулатуру бесполезные бумажки времен ельцинской бестолковки. Понятно, почему не обменянные. Попытайся старуха их поменять, такое их количество, — попытка могла бы для нее плохо кончиться.

И вдруг вывалилась пачка советских «трешек», а следом пачка рыжих «рублевичей», и еще пачка «пятерок», и наконец, сотня красненьких, упакованных в тугую слипшуюся пачку, и опять «трешки»… Тоже добро — до Земского доходил слушок, что советские деньги можно сбыть нумизматическим барыгам.

Он стащил перину на пол, а на железную обрешетку кинул старухину потемневшую простыню и стал на нее бросать свои находки. Наконец разодрал благодатную перину пополам и стал яростно вытряхивать вороха перьев на пол. Взметнулось такое обильное облако перьев и пуха, что он на минуту скрылся с головой в белом кружении. Опустился на колени и принялся елозить в пушистых взлетающих ворохах, просеивая их сквозь пальцы. Перья лезли за пазуху, в глаза, в уши, в нос, что было невыносимо щекотно, в рот — приходилось то и дело плеваться. Находок же становилось все меньше. Но чем меньше их становилось, тем азартнее и злее он делался в своих поисках. И вдруг на него напал