У подростков было куда еще пойти: в двух милях от школы находился “городок” Ист-Эксетер, который состоял из забегаловки с пиццей и музыкальным автоматом, парочки бензозаправок, где продавались сигареты, и маленькой галереи с автоматами видеоигр. Серджиусу ходить туда запрещалось школьными правилами. Ну и отлично – ему вовсе не хотелось покидать территорию Пендл-Эйкр. Сборища у костра происходили достаточно далеко – удивительно далеко. При свете костра сараи образовывали сплошную стену из тени, которая замыкала границы, очерченные густыми непроходимыми лесами. А потому вокруг костра возникало особое крошечное царство, где детство как будто уже осталось далеко позади, а взрослый мир, между тем, все еще находился на безопасном расстоянии – в миллионе миль отсюда. Как-то раз один накурившийся паренек разжал ладонь и показал Серджиусу наполовину выкуренный тлеющий косяк с марихуаной.

– Слушай, Серджиус, а ты случайно не стукач Мерфи?

– Нет.

– А ну отстань от него, – сказал кто-то.

– Да ладно – я же просто спросил.

* * *

Чтобы наглядно показать Серджиусу, что призраки Алфавитного города или Саннисайда застали бы его врасплох, учитель музыки устроил ему неожиданную и довольно жестокую проверку делом. Как-то раз в конце того лета Мерфи велел Серджиусу принести пару чистых футболок и носков, запихнул их к себе в рюкзак – и через некоторое время они вдвоем уже сидели в поезде. Серджиус уснул, и ему показалось, что прошло всего пятнадцать или двадцать минут, как вдруг, еще не стряхнув с себя сонного оцепенения, он очутился на Пенсильванском вокзале, и пришлось вылезать из вагона. Мерфи крепко взял Серджиуса за руку, и они, пробравшись через беспорядочный поток пассажиров к турникетам подземки, спустились на платформу и поехали в центр города. Серджиус не успел даже рот раскрыть, как они уже поднимались на Седьмую улицу.

Шагнув в подъезд и оказавшись в полумраке после закатного света августовского вечера, Серджиус поначалу двигался вслепую, пробиваясь сквозь завоеванную с трудом, тонкую, как папиросная бумага, иллюзию своей нынешней жизни – вспять, в то знакомое для всех его органов чувств прошлое, которому он не желал принадлежать. Стелла Ким снова обняла его, обдав всеми своими запахами – всеми запахами Мирьям. Где-то дудели на музыкальном инструменте, играя гаммы, – может быть, на флейте, если только Серджиусу не почудилось. Он высвободился из объятий и начал искать какую-то более твердую опору – основание лестницы, перила, по которым он когда-то научился съезжать с головокружительной скоростью: это были опьяняющие воспоминания о резко оборвавшейся жизни, которая сегодня снова внезапно, помимо его воли, продолжилась. Но и это все обернулось будто ртутью под его пальцами, как будто и изгибы перил в потрескавшемся лаке, и скрип расхлябанной лестничной стойки, в которую он вцепился, тоже становились очередной жалкой подменой, заменой его матери.

Не успели его глаза привыкнуть к полумраку, как их уже заволокли слезы. Впрочем, кое-что он все-таки видел – и заметил, как Мерфи целует Стеллу Ким, царапая ей лицо бородой. Они все вместе выждали эту длительную паузу, а потом Стелла Ким повела Серджиуса в дом, который уже перестал быть его домом. В комнате на втором этаже, где жили когда-то Томми и Мирьям, обитала теперь новая жилица – стройная гибкая блондинка. Она-то и играла на флейте, сидя посередине комнаты. Большая родительская кровать исчезла, ее заменил футон, сложенный пополам наподобие кушетки и придвинутый к стене под окнами. На третьем этаже была комната Стеллы, где ничего не поменялось, и та комната, где раньше жил Серджиус. Вот в ней произошли перемены: не видно было ни оставленной коллекции марок, ни тех книжек, которые он не забрал с собой, уезжая, так что даже их названия окончательно позабылись. Здесь успело смениться много разных жильцов: эта комната превратилась в дежурную “вписку” для гостей коммуны. Сегодня здесь переночует Серджиус. Где собирается ночевать Мерфи – было пока неясно: рюкзак он оставил внизу, в прихожей под лестницей. Серджиус старался об этом не думать. Этот дом коммуны – сплошные ямы и ловушки, опасные зоны, которых нужно избегать. Вроде этих вот родительских музыкальных пластинок, которые по-прежнему стояли в общей коллекции коммуны (он уже заметил их, мельком взглянув на стену в гостиной). Все, что тут поменялось, и все, что осталось таким же, одинаково нагоняло на него тоску и ужас.

Он спросил, можно ли ему выйти погулять. При ярком закатном свете дети продолжали свои многочасовые уличные игры и не собирались расходиться по домам даже в темноте. Высокие темнеющие крыши домов с полнейшим равнодушием отнеслись к присутствию Серджиуса. Он неуверенно прошелся по улице, а потом остановился на тротуаре у пустой площадки. Там к нему подошел мальчик, с которым он раньше не то чтобы дружил, но и не враждовал, но после того, как мальчик сказал: “Твоя мама умерла, и папа тоже”, а Серджиус кивнул в ответ, дар речи окончательно покинул их. Они боялись даже назвать друг друга по именам, не то что подобрать какие-то нужные слова, чтобы хоть как-то возобновить знакомство: ведь тот мальчик уже произнес такие слова, которые рассекли весь мир надвое – и они мгновенно оказались на противоположных концах этого мира. Кто-то окликнул мальчишку, позвал снова играть, словно Серджиус вообще был невидимкой. Пожалуй, он и в самом деле был – и уж точно хотел быть – невидимкой. На заднем сиденье открытого автомобиля сидел мужчина с голым торсом и играл на бонго. Смола на асфальте пошла пузырями и казалась горячей и влажной, хотя солнце уже медленно опускалось за городской горизонт. Серджиус, не говоря больше ни слова, вернулся в дом.

Кто открыл ему дверь – он не запомнил. На следующий день он помнил лишь, что спустился в полуподвальный этаж в надежде, что там по-прежнему обитает прежний жилец – кудрявый студент Нью-Йоркского университета, учившийся на режиссера, по имени Адам Шаткин. Шаткин и в самом деле по-прежнему там жил. Он оказался дома и охотно пригласил Серджиуса к себе. Он достал всякие штуки, памятные Серджиусу: книжки и музыкальные записи, которыми студент всегда делился с ним, когда они еще были соседями по дому. А еще Серджиус помнил, как Шаткин прикреплял кнопками к стене календарь со “Звездным путем”: это было в начале января, а теперь календарь был долистан до августа, и это напомнило Серджиусу о том, что времени с тех пор прошло не так уж много. Наверху, на кухне, Шаткин нарезал кубиками тофу для жарки, и они поужинали вместе с девушкой-флейтисткой. Больше дома никого не было. Никого – если не считать Стеллу Ким и Мерфи: сюда, в общую гостиную, где они втроем ужинали за длинным поцарапанным дубовым столом, от них долетали разные звуки, просачиваясь через перегородки между этажами. То Мерфи играл на гитаре, то бормотали два голоса попеременно, то слышались еще какие-то звуки, среди которых преобладал голос Мерфи с обиженно-умоляющими интонациями. Такого тона от него Серджиус раньше, пожалуй, не слышал, но ошибиться с оценкой не мог. Серджиус и Шаткин вернулись в комнату Шаткина, чтобы посмотреть на маленьком цветном телевизоре 11-й канал, который каждый вечер показывал “Сумеречную зону” и “Звездный путь”. Там Серджиус и уснул, так и не добравшись до собственной бывшей комнаты.

На следующий день, когда Серджиус с Мерфи ехали в подземке, когда ныряли в пещеру Пенсильванского вокзала и искали поезд в Филадельфию, их повсюду сопровождала хмурая туча, приставшая к Мерфи, молчание, которое нельзя было назвать дружественным ни в обычном, ни в квакерском смысле, а когда Мерфи в вагоне поезда достал гитару, то струны начали издавать звуки, чуждые всякому великодушию и учительской мудрости: это была плаксивая жалость к самому себе, и больше ничего. Серджиус не стал обижаться. Ему тоже было жалко Мерфи, потому что Мерфи не понимал, а Серджиус едва ли мог предостеречь его: не следует обижаться на переменчивый нрав Стеллы Ким, который Мерфи (да, наверное, и любой другой влюбленный) мог истолковать лишь как непостоянство. Насколько Серджиус мог разобраться в собственных чувствах (конечно, он не стал объяснять все это Мерфи), он жалел и Стеллу Ким. В отличие от Серджиуса, она потеряла близкого человека, которого не могла забыть! И вот с этого момента, – о чем Серджиус понял значительно позже, – в его голове после насильственного болезненного погружения в жгучее прошлое и запустился процесс забывания. Саму поездку в город он потом помнил, но она пролегла в его памяти барьером, через который он больше не решался переступить. Мир Томми и Мирьям, коммуна, остался теперь без них: ну и пусть так будет навсегда. Стелла Ким и Мерфи оба оказались глупцами – и потерпели заслуженное фиаско. Это была расплата за предпринятую ими на третьем этаже попытку, которой им не следовало совершать, – за попытку оживить призрак Мирьям и Томми, соединив собственные тела. Серджиус не испытывал ни малейшего интереса к какому-то наскоро придуманному, пахнущему подогретым мисо-супом симулякру с заячьей губой.