я воспринимаю фигуру отца Георгия в целом, потому что наши встречи были мимоходные, случайные, а очень многое происходило при обмене книгами. Я очень высокого мнения о скромном по величине, но очень глубоком книжном наследии отца Георгия, а он внимательно читал то, чту пишу я. Я в этом убедился, когда он говорил кое-что при вручении мне премии имени Карамзина. Я чувствовал, что он очень хорошо знает то, что я писал, а я внимательно читал и кое-что перечитывал из того, что писал отец Георгий. Это важнее, чем случайные обмены репликами, которые, тем не менее, тоже интересны.

На «Эхе Москвы» об отце Георгии сказали как о священнике-мыслителе. Это правда, но не вся. Фома Аквинский и Томас Мертон были мыслителями. Но они мыслили по-разному. В мышлении Мертона «глубокое сердце», как говорили в старину, играло гораздо большую роль, чем цитаты. Мне кажется, что отец Георгий был мыслителем именно такого типа. Недаром его называли харизматиком. Он обычно говорил с вдохновением, и мысль рождалась прямо в потоке речи.

Чрезвычайно интересно его отношение к Византии. Он хорошо понимал, что византийцы прибавили к вере ранних христиан кое-что, что, скорее, искажало эту веру. Вместе с тем он понимал и то, что Византия оставила нам совершенно прекрасную икону, которая следовала постановлениям VII Вселенского Собора, давала только одну степень свободы – в глубину, но это как раз то, чего нам всё более и более не хватает. И в этом смысле школа иконы, умение посидеть час-полтора перед иконой, то, что она тебе начинает рассказывать, – замечательный противовес тому вытягиванию на поверхность, которое всё время совершает с нами будничная жизнь.

От этой харизматичности отца Георгия, от мышления непосредственным чувством того, чту он говорит, а не просто того, что сказано в книжке, – его чрезвычайная широкая терпимость. Я помню разговор, в котором участвовало несколько человек – там были и другие священники, но запомнил я отца Георгия; я бросил реплику: «Ну, что ужасного было в несторианстве?!» На что отец Георгий ответил: «А что ужасного было в монофизитстве?» В этой реплике была вся его терпимость к тому, что исторически было признано ересью, вызвало расколы. Он понимал христианство как любовь ко Христу и стремление приблизиться к нему, в то же время сохраняя за отдельным человеком свободу понимать основные символы по-своему.

Одна из его прихожанок, которая ходила и на наши лекции, спросила его, как он относится к нам. Он ответил, что мы идем своим путем, но туда, куда надо. Его терпимость была чрезвычайно широка. Глубоко принадлежа к избранному им пути, он сердцем понимал то, что близко к самому духу христианства, не сверяясь в той или иной ситуации с правилами, даже активно выступая против наметившихся в VIII веке тенденций отнести грех распятия Христа только на людей, непосредственно участвовавших в распятии, тогда как в грехе распятия участвуют все люди во все века.

Я глубоко сожалею, что не смог пробиться в церкви через плотную толпу людей к гробу отца Георгия – у меня сил не хватило, но все последние дни я в глубокой скорби думаю, что в лице отца Георгия Чистякова смерть забрала одного из очень немногих духовных мыслителей, которые остались в нашей стране, и духовное пространство становится от этого всё более пустым. Он ушел слишком рано для мыслителя. Те годы, в которые судьба забрала его от нас, – для мыслителя только начало пути. Перед ним открывалась еще большая дорога, и по немногим книгам, которые он успел издать, мы должны угадывать то прекрасное, что он мог бы сделать.[57]

27 июня 2007 г.

Ирина Ручица

«Блаженны не видевшие»

Мы никогда с ним не встречались. Всё началось с книги «Над строками Нового Завета». Когда мне дали ее почитать, я не просто читала, я с нею жила. На обложке сзади было его фото. Помню, подумала: «Тихий, скромный интеллигент». И очень захотелось поехать в Москву, в его храм. А когда узнала в 2007 году о его кончине, то очень огорчилась, что не успела. Но время шло, у меня появился интернет, и я решила, что называется, «погуглить». Выпало довольно много ссылок, и, выбрав не глядя, я стала слушать. Первые же фразы повергли меня в шок. Высокий пронзительный голос, актерская смена интонаций. Да он совсем не тихий и скромный! Да разве это проповедь? Это театральщина какая-то! Экзальтация! Кошмар! Я уже мало вникала в смысл и лихорадочно думала о том, как же можно так ошибиться в человеке. От нажатия кнопки «Выключить» меня удержала простая мысль. Нет, ошибиться я не могла. Этот человек, так любящий Христа и «заразивший» меня тогда своей любовью, – он не может быть неискренним. И я стала слушать. Как Моисею, стоявшему перед терновым кустом, глас Божий опалял щеки, так этот голос опалял мне уши. Дослушав проповедь до конца (речь шла о словах Христа «не бойся»), я ужаснулась другому: тому, что мое первое впечатление, которому я чуть было не поверила, могло закрыть от меня этого удивительного человека. Впоследствии, прослушав и посмотрев множество аудио– и видеозаписей, я поняла, что это действительно так: во время службы он преображался. А слушать его было больно, потому что Дух, Который присутствовал в его проповеди, ломал что-то во мне, чтобы достучаться. А это больно.

В 2011 году я все-таки побывала в Москве. Жила у маминой подруги тети Гали, которая хоть и была верующим человеком, но в храм ходила только поставить свечку «за упокой». И вот мы с ней на Пятницком кладбище. Дав мне возможность постоять и помолчать у могилы отца Георгия, посмотреть сквозь прорезь в кресте на желтеющие березы и синее октябрьское небо, на обратном пути тетя Галя вдруг сказала: «А знаешь, Ирочка, я тоже так хочу». – «?» – «Вот ты стояла там, и я поняла, что такое вера. Я тоже хочу верить. Можно я завтра поеду с тобой в храм?» На следующий день мы вместе были на литургии в Косме. Тетя Галя впервые исповедалась и причастилась. И это всё – он.

В день отъезда за мной приехала другая Галя, женщина, с которой мы тогда были едва знакомы. Наши с ней общие друзья попросили ее отвезти меня на вокзал и посадить на поезд. Я знала, что она иногда бывает в храме Космы и Дамиана, но не является его постоянной прихожанкой. Едем. От Щелковского шоссе до Курского вокзала дорога долгая. Галя, чтобы завязать