Надо спешить. Сокол все кружит где-то над теми двумя источниками – может, перышко приведет к нему? Сосредоточив все силы на том, чтобы поскорее до него добраться, Младина готова была пробежать без отдыха весь этот лес. И знала, что лес – бесконечен. Ведь каждое дерево в нем – это один из прежде живших на земле людей, а им нет числа. Но эта огромность ее не пугала: когда ясно видишь свою цель, Навь идет навстречу.

Впереди мелькнула белесая крыша, усеянная желтыми и бурыми листьями. Младина пошла медленнее, потом осторожно выглянула из-за веток. На маленькой поляне стояла избушка, покрытая берестой и поднятая на обрубке бревна, как на ноге. Совсем небольшая – ниже человеческого роста. Вместе с «ногой» верхний венец приходился как раз на уровне лица Младины. С той стороны, где она подошла, имелось оконце, но не наверху, а ближе к нижним венцам.

Радуясь первому успеху, Младина ступила на поляну.

– Избушка, избушка! – с облегчением позвала она. – Стань к лесу глазами, ко мне дверями, мне в тебя лезти, хлеба ести!

Избушка качнулась и поворотилась, с крыши слетело несколько желтых листьев. С обратной ее стороны обнаружился вход: такой низкий, что в него можно было пробраться, только согнувшись в три погибели. Младина так и сделала, едва дождавшись, пока изба остановится.

Страшно было лезть, скорчившись, в черную пасть, но что делать? Одну ногу Младина осторожно просунула между двумя-тремя старыми горшками, вторую поставила рядом с овечьим черепом, продвинулась вперед и боязливо выпрямилась. Порадовалась, что невелика ростом: голова пришлась вровень с матицей. Никогда еще Младина не чувствовала себя такой огромной! Через открытую дверь проникало довольно света, и она первым делом огляделась в поисках хозяйки.

И невольно вздрогнула, хотя примерно знала, что увидит.

В дальнем, самом темном углу сидела маленькая старушонка – вся иссохшая, с низко наклоненной головой, скорее похожая на огромную мышь, чем на человека. Она казалась пятном темноты, оконцем отсюда в еще более глубокую тьму. Сидела она тихо и не выглядела угрожающей.

– Благо тебе, бабушка! – Младина поклонилась.

– Благо тебе, внучка! Уж сто лет человечьего духа не нюхала, а нынче сам пожаловал!

Старуха подняла голову, и Младина постаралась не перемениться в лице. Один глаз у старухи был зрячий, а второй полуприкрыт и затянут бельмом; со стороны зрячего глаза на подбородке темнело большое родимое пятно, густо поросшее седыми длинными волосами.

Младина бросила быстрый взгляд по сторонам. Почти весь пол был уставлен горшками и мисками; в горшках каша, в мисках блины. По стенам развешаны длинные погребальные рушники.

– Садись, внучка! – Бабка показала в другой угол, и там Младина увидела стол и скамью рядом.

Стол тоже был занят мисками. Младина подошла; там исходили паром свежие блины, испуская запах горячего теста и масла. Вдруг подвело живот от голода, и вместе с тем возникла лютая тоска. И понятно: перед нею стояло первое угощение покойного после смерти, когда ему пекут поминальные блины и кладут еще горячие на оконце, чтобы он мог подкрепиться их горячим паром, а он плачет и воет, осознавая, что навек оторван от живых, от привычного, от своей прежней жизни, еще свежей в памяти. Именно в такие мгновения живые порой чувствуют на своем лице упавшие ниоткуда холодные капли – прощальные слезы ушедших.

– Угощайся!

Младина взяла блин, поднесла ко рту, стараясь не дышать, наклонилась и ловко бросила под стол.

Под столом кто-то зачавкал.

– Вот выпей сыты медовой! – Старуха пододвинула к ней кринку.

Младина взяла ее, поднесла ко рту, потом опустила и плеснула под стол. Тот, кто ее готовил, сейчас увидит на полу мокрое пятно. Она даже губами не коснулась угощения, но вместо сладости меда ощутила во рту горькую горечь слез. Ноздри заполнил запах костра, древесного и смоляного дыма, а еще – тяжкий смрад горящего мертвого тела.

– Спасибо, бабушка! – стараясь не кривиться, сказала она и встала. – Сыта я.

– Куда пробираешься, внучка?

– Жениха моего ищу, Хортеслава, Зимоборова сына, Столпомерова внука. Заплутал он где-то, ни в Яви, ни в Нави нет.

– Ох, шутишь, внучка! – Старуха покачала головой. – Не твой он жених! Он жених Лады, лебеди белой. Тебе и повидать-то его дорого встанет. Ну да я тебе помогу.

Хозяйка встала, и оказалось, что сидит она на укладке. Откинув крышку, она наклонилась, погремела чем-то, потом вынула какую-то круглую вещь и протерла длинным концом поминального рушника со стены.

И вдруг в ее сморщенных руках будто засияла луна – такой яркий серебряный свет из них полился.

– Вот возьми! – Она протянула подарок Младине.

Младина взяла серебряное блюдо – точно такое же, как то, что передала ей мать. Или то же самое?

– Откуда это у тебя? – Она подняла глаза на старуху.

– Сковал для своей дочери Сварог-Отец, Небесный Кузнец, нес ей подарить – в чащу обронил. Ходил, искал – не нашел. А она все ждет. Отдай ей и проси чего хочешь – она не откажет.

– Спасибо! – Младина прижала подарок к груди и поклонилась.

– Возьми, спрячь! – Старуха кинула ей берестяной заплечный короб.

Младина убрала блюдо, закинула короб за плечо, еще раз поклонилась и выскочила из избушки. Обернулась – а двери уже не было, лишь оконце чернело на уровне ее колен, словно подмигивало.

Изнутри тянуло тяжелым духом тлена. Здесь ей больше делать нечего. Младина огляделась в поисках перышка – и оно подмигнуло ей от края опушки, ровно золотая звездочка. Она побежала следом.

Едва сделав несколько шагов, Младина вдруг почувствовала себя как-то странно. Не так чтобы хуже, просто как-то… иначе. Приостановившись, она ощутила, что ее одежда словно бы усохла и плотнее сидит на теле. Особенно пояс оказался затянут слишком туго. Она взялась за узел, чтобы его ослабить, и с удивлением обнаружила, что ей не так легко его увидеть, как раньше: между глазами и поясом возникло неожиданное препятствие в виде груди. Ее грудь заметно увеличилась в размерах и теперь сильно выпирала из-под черного кожуха. Опустив глаза еще ниже, изумленная Младина обнаружила, что и в бедрах заметно раздалась. Как и собственно в поясе.

Некоторое время она стояла, в изумлении разглядывая и даже охлопывая себя. Потом скинула с плеча старухин короб, открыла, вынула блюдце и, спрятавшись под еловые лапы, заглянула в него.

В чистом и светлом серебре лицо отразилось как нельзя лучше. Это было ее собственное лицо, но какое-то новое. Оно округлилось, румянец горел ярче, все черты стали тверже. Уже не прежняя девушка-невеста, а… Наверное, так она выглядела бы на десять лет старше!

Одной рукой держа блюдо, другую Младина поднесла к лицу, будто надеялась от собственной руки дождаться ответа. И рука изменилась: стала попухлее, покрепче. И заметно побелела, мозоли с ладони от домашних и полевых работ исчезли, остались только на кончиках пальцев – те, что появляются от шитья и прядения.