Но это уже не имело значения. Почти невероятная радость расцвела на лице Захарии, и от аббата хлынул тот отблеск света, подобный рапире, сверкающей на солнце, который так поразил Захарию в их первую встречу. Аббат, которого, как и остальных, тюремщики вытесняли наружу, увидел слезы, текущие по лицу юноши, но это были слезы ребенка, внезапно проснувшегося после кошмара… Теперь Захария знал, что он не забыт в этом аду.

…Аббат помахал ему шляпой, повернулся и направился в другой мир.

3

Аббат, к счастью, обладал всей властью аристократа, чтобы получить то, что он хочет, с наименьшими трудностями. Старое высокомерие, без сомнения, умерло в нем, но привычка командовать осталась, как и язвительный язык, и внушающий трепет внешний вид. Различные рекомендательные письма, которые ему были необходимы, вскоре были в его распоряжении, и спустя три дня начальник тюрьмы разрешил ему свидание с Захарией. Их заперли в одном из подвалов, где содержались приговоренные к виселице, и, сидя на каменной скамье, Аббат внимательно выслушал подробный рассказ Захарии. У них было мало времени, лишних слов они не тратили, но хотя юноша излагал только факты, аббат был изумлен и ошеломлен. Он точно понял, что делал Захария, и чего он не делал, и перед каким выбором стоял.

— Если я убил Майкла, то меня будут судить за преднамеренное убийство; если не убивал, то только за нападение. Но мне придется ждать суда месяцы, — сказал Захария.

— Я сделаю все, чтобы тебя осудили как можно скорее. Но сначала я должен выяснить, что произошло с Майклом.

— Буду рад узнать, что я не убил его, — сказал Захария. Он говорил тихо, но аббат сознавал всю глубину его страдания.

— Живой он или мертвый, на его душе нет пятна убийства, — произнес аббат.

— Нет, — согласился Захария.

Только это радовало его; это и тот факт, что аббат был рядом с ним.

— Доктор — мой отец, — он продолжил и остановился.

— Я напишу ему вечером. Он будет гордиться тобой.

— Будет ли предметом его гордости то, что его сына повесят за убийство? — спросил Захария с горечью.

— При определенных обстоятельствах, да, — выразительно ответил аббат.

— И Стелла, — произнес Захария и опять остановился. Он не мог продолжать разговор о Стелле.

— Есть некоторые вещи, которых эта малышка не понимает. Она всего лишь ребенок.

Потом он рассказал Захарии сон Стеллы, не забывая бабусю Боган, руту и волшебный источник. Для него это были простые случайные дополнения, но ему нравилось разговаривать о них в этом ужасном подвале. Сказочный мир не должен существовать в реальности, но от мыслей о нем было легче дышать. Внезапно Захария радостно рассмеялся, и его смех поразил аббата, потому что это был первый смех, который прозвучал в этом подвале.

— Она волшебница! — воскликнул Захария.

Луч солнечного света, проникший сквозь решетку, коснулся противоположной стены. Это напомнило юноше вид старого мудрого дерева, холодную воду источника, журчащую внизу, чистый пруд, окруженный незабудками, Стеллу и Ходжа, сидящих в золотой пыли солнечного света. Он вспомнил, как пучок света проникал через тюремную решетку вечером того дня, когда он был здесь в первый раз и как его душа мучительно призывала Стеллу. Он подумал, что маленькая волшебница, должно быть, слышала его.

Ключ загремел в замке, и аббат поблагодарил небеса за то, что они дали ему время впустить фей и эльфов в Ньюгетскую тюрьму.

1

Дни аббата проходили теперь в непрерывных хлопотах о Захарии, а вечерами он удалялся наверх, в свое зеленое гнездо, и переводил для Стеллы книгу на английский. Днем он еще присутствовал на мессе и читал свои молитвы. Темнота запустения и несчастия, мелькание красок волшебной страны и чистое белое сияние его твердой веры были переплетены проходящими днями в причудливый гобелен. Такой была жизнь в мире, говорил он себе, и с этого времени он будет принимать ее полностью, не избегая темноты, не презирая маленькие мерцающие огоньки. Аббат еще не был готов только к белому цвету, потому что был пока еще грешен и мечтателен.

После тревожных поисков и расспросов он нашел полицейских, которые арестовали Захарию, и обнаружил, что в Англии начисто отсутствовали методы поддержания порядка, справедливость закона и рассудительность полицейских. Мужчины смутно помнили, что темноволосый негодяй убил другого негодяя с рыжими волосами, и они отвезли одного в тюрьму, а другого в морг.

Аббат сурово посмотрел на них, его ясные вопросы отпечатывались в их убогом мозгу, и они забормотали насчет морга не так уж уверенно. И признались, что были не вполне трезвыми в тот вечер. После глубокого размышления они вдруг вспомнили, что труп стал проявлять признаки жизни и что они отвезли его в больницу. Аббат потребовал название больницы. Они думали, что это, должно быть, Гайз. Потом один из них, на которого нашло внезапное озарение, нащупал в своем кармане и достал два любопытной формы кусочка дерева, обернутые струной.

— Найдены на мостовой, где мерзавцы дрались, сэр, — сказал он. — Подобраны и хранятся из любопытства.

— Что это? — спросил аббат.

— Не могу сказать, сэр. Никогда не видел подобных вещей. Что-то навроде трещотки.

Теперь аббат, в свою очередь, положил игрушку в карман… Это должно пригодиться.

…Опуская в каждую ладонь по золотой монете, он напомнил полицейским, что их вызовут для дачи показаний, и выразил надежду на то, что их отзыв о заключенном будет самым благоприятным. Уходя, аббат был уверен, что так оно и будет.

Он немедленно отправился в названную больницу и увидел, что палаты были лишь немногим лучше камер в тюрьме. Грязь, запахи и нестерпимая жара. И опять ему стало дурно от того, что он увидел. Доктора, одетые в грязные сюртуки, которые они носили только в больнице, делали обход, окруженные толпой учеников-медиков, каждый пациент осматривался и обсуждался так, как словно это был бесчувственный образец под микроскопом. Шаги студентов звонко раздавались на голом полу, они громко разговаривали и смеялись. Если бы хоть какая-нибудь часть их души имела сострадание и уважение, они не могли бы вести себя так.

Аббату трудно было представить, как можно было ожидать выздоровления несчастных больных. Вероятно, они сами этого не ждали. Бедолаги находились здесь не для того, чтобы их лечили, а для обследования и экспериментирования. В аббате закипела ярость. Когда он посещал тюрьму, то ужас брал верх над яростью, но с тех пор многое изменилось. Он не был больше зрителем на берегу, а погрузился в море, и эти люди стали ему друзьями.

В больничных книгах Майкл Бурк не значился. Сторож заметил аббату, что не каждый оборванец, подобранный в уличной драке был в состоянии вспомнить свое имя — если оно у него вообще было — но джентльмен имеет полную свободу осмотреть помещение и поискать самостоятельно. Поэтому в течение часа аббат бродил по палатам, останавливаясь у каждой кровати, где лежал рыжеволосый юноша, и спрашивая, не зовут ли его Майкл Бурк. Некоторые были не в состоянии отвечать ему, и среди них внимание аббата привлек долговязый мальчик с застенчивыми зелеными глазами, надменным детским ртом и повязкой вокруг головы.