Если не желаем миру такой судьбы, если мы желаем хотя бы, чтобы после ее осуществления, если ее суждено претерпеть, на кладбище все-таки что-то выросло, а не возникла ядерная пустыня, мы должны уже сейчас думать о новом фундаменте, о новых возможностях, об абсолютно новой категориальнойсетке политической мысли.

Нужно совершенно отказаться от перегноя таких понятий как «власть», «диктатура», «демократия», «левые», «правые», «консерватизм», «либерализм»… Все это принадлежит прошлому и вместе с ним уйдет. Надо, однако, не просто начинать с «чистого листа». Надо покопать неиспользованные возможности, как истории, так и мышления. И иметь в виду опыт всей многотысячелетней истории и политического мышления, который заканчивается столь трагично.

В каком направлении искать? Банальность и скудность советов, которые можно вытащить из мировой политической мысли, однако, не может не настораживать. Советы, которые даны выше, можно дать всегда и везде, а значит, они неприменимы… никогда и нигде. Ну, представьте, что в 1933 году мы бы посоветовали Сталину вводить монархию или развивать гражданское общество… Дело не в том, что он бы не воспринял это по политическим и идеологическим соображениям. Не воспринял бы — и правильно бы сделал. Он занимался в тот момент другим, решал другую историческую задачу, а именно готовился к мировой войне, неизбежность которой была понятна уже в 1929 году. Отсюда и коллективизации, индустриализации и другие дела Сталина. И если бы они шли хоть чуть-чуть медленнее, то война, очевидно, была бы проиграна, это знает любой, кто действительно всерьез изучал военную историю этой войны. Сталин обладал историческим мышлением.

Политическая мысль, вышедшая из метафизики, — неисторична. Именно неисторична, а не просто неистинна или абстрактна. Констатации политологии истинны, но это мертвые истины. Какой должна была быть наука, которая не мыслила бы в понятиях (так как понятия есть концепты по определению над-эмпирические, над-временные)? Такая наука перестала бы быть наукой, как чем-то отдельным от практики. Такая политическая практика не просто приближалась бы к живой речи, которая исторична, которая есть «здесь и сейчас», которая моментальна, событийна, мгновенна, она должна была бы стать поэзией. Поэзией должны быть и поступки, сама политика (недаром среди радикалов популярен именно ислам с его пророком-поэтом-воином Магометом).

Есть интересный пример и у нас. Мне довелось побывать в город Кобрине, бывшем поместье Александра Васильевича Суворова — нашего непобедимого полководца. Там мне попались на глаза страницы его книги «Наука побеждать». Ощущение передать очень трудно, но попробую. Может быть, кто-то знает детскую считалку: «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы… ехал поезд запоздалый… из последнего окошка вдруг просыпался горошек…» и так далее. Эта считалка мнемотехника, которая используется для массажа: рельсы обозначают продольные движения рук по спине, шпалы — поперечные и так далее, каждое слово приурочено к конкретному движению или жесту… Большая книга Суворова — то набор именно таких мнемотехнических стихов, поговорок, скороговорок, составленных на народном языке, поэтичном, частушечном, понятном неграмотному крестьянину, а именно из крестьян и состояла армия. Все скороговорки работают в реальном времени. То есть различие между теорией и практикой стерто напрочь. Солдат, вооруженный этой наукой побеждать, произнося про себя легкие скороговорки, колет, рубит, режет, совершает маневры, как автомат, не дожидаясь команд сверху. Именно поэтому суворовская армия славилась маневренностью, организованностью, быстротой. Мы не создали никаких военных теорий, как Клаузевиц и Шлиффен, зато побеждали всех немецких теоретиков. Как говорил Суворов: «русские прусских завсегда бивали». В то же время, сочинение Суворова крайне исторично, оно почти неприменимо за пределами армии того времени, разве что несколько афоризмов и уроков.

Однако это не означает, что мы просто должны наслаждаться этой книгой, как историческим и поэтическим памятником, на самом деле такие же точно актуальные поэтические вещи должны твориться в каждое время. Спасения надо ждать от поэтов.

И дело не в том, что «мир спасет красота», которая вдруг заставит всех свободных радикалов, коррумпированных чиновников, стремящихся к прибыли игроков на биржах и правовых нигилистов завороженно смотреть на политических вождей и понимать, что надо бросать деструктивные действия и идти за ними, как крысы идут за дудочкой…

Нет. Идущую «войну всех против всех» может закончить только мир. А миры подготавливают поэты и мыслители. Ни политика, ни экономика, ни наука и техника не способны спасти мир, катящийся в пропасть. Ницше говорил, что миром все становится только «вокруг Бога».

О «Последнем Боге», который «только и может нас спасти», говорил в своих завещательных текстах и последний великий философ Запада М. Хайдеггер. Что может означать на практике для политиков необходимость готовиться к встрече с Последним Богом? Только ли принятие во внимание возможности Страшного Суда при осуществлении политических решений? Нет. Это хоть и не помешает, но вряд ли сумеет стать примером для свободных радикалов и восстановить уже расколотый мир. Новый мир явится, если Бог явит себя всем и каждому. Но возможно, для того, чтобы Он явил себя, требуется место Его явления, человечество должно быть готово его увидеть. М. Хайдеггер: «Последний Бог это не конец, а другое начало неизмеримых возможностей нашей истории. Ради него прежняя история может не кончаться, а должна быть приведена к своему концу. Мы должны прояснение ее сущностных основопозиций поместить в переход и готовность… Последний Бог это начало самой долгой истории в ее самом прямом пути. Длительная подготовка нужна для великого мгновения его мимо-прохождения. И для подготовки его, народы и государства слишком ограниченны, т. е. они уже слишком оторваны от всякого роста и слишком уж подвержены махинации…». В этом греческом слове «махинация» звучит и «манипуляция», и «мошенничество», и «машина», и «механика». Хайдеггер, как всегда, избрал многоговорящий корень. Феномен, который он имеет в виду, нуждается в пояснении. Подготовка к встрече с Последним Богом есть подготовка пространства, пространство создается неким «Между». «Между» есть как пан или пропал, как две стороны острия лезвия. Подобно тому, как героем можно стать только в случае реальной опасности (при гарантированном спасении и победе о героизме говорить не приходится), так же и поймать намек, указующий взмах Последнего Бога можно только в условиях риска его пропустить, только на фоне возможности отказа в Боге. Тот, кто хочет гарантий, не получает ничего, кто хочет великого — должен рисковать, подвергаясь риску проиграть. Великое не было бы великим, если бы давалось просто и с гарантией. Губительно пытаться идти по проторенным путям, подражать кому-то или самому себе, боясь сделать неправильно, искать своего и мошенничать, трусить и перестраховываться, искать гарантий и выгадывать, превращать управление в «машину», в подобие «механизма».

Введение себя в риск навстречу событию, щедрое раздаривание и мужественная решимость идти в неизвестность, за «поворот»… вот что дарит надежду: «Что он нам несет, новый поворот? И не разберешь, пока не повернешь».

Еще Гегель в предисловии к «Феноменологии духа» отмечал двусмысленное положение, в котором оказывается автор любого предисловия. Что можно сказать о книге такого, чего не скажет лучше сама книга? Что можно сказать лучше об авторе, что лучше не скажет сам автор? Начало какого-либо мыслительного предприятия всегда поверхностно и пусто, а результаты, взятые в отрыве от самого пути их достижения, часто бездоказательны. Поэтому никакие предисловия и «резюме» не заменят чтение самого текста…