я соразмерил свои желания и свои силы и вместо того, чтоб мечтать о будущем, начал существовать в настоящем и худо-бедно, но выполнять свою ежедневную работу. Свой жанр, который был мне по росту, я окрестил «маленькой повестью» и не замахивался на эпос. Но скромный калибр не ограничил мою марафонскую дистанцию. И всю свою бесконечную жизнь я выстроил по одному и тому же неколебимому распорядку – каждое утро садился за стол, писал положенные абзацы.

Эпическое постижение мира дано немногим и меньше всего нам, ветеранам террористического, немыслимого двадцатого века с его кровавыми экспериментами, с его извержениями вулканов, с его мясорубками, с его бойней. Не нам повести нашу перестрадавшую и перемолотую популяцию к белому городу на холме.

17

Однажды в поезде свел я знакомство с очень изысканным, очень учтивым, предупредительным бельгийцем. Беседовали о том о сем, и ненароком он обронил, что жизнь в Бельгии очень приятна.

И так же уютна, ясна, отлажена, его приватная, частная жизнь. Город, в котором он обитает, не слишком велик, но и не мал, фирма, с которой он сотрудничает, хорошая, надежная фирма, с безукоризненной репутацией. Есть у него свой круг общения, при этом ничуть не обременительный, он еще холост, но есть подружка, весьма вероятно, что он решится связать с нею жизнь, да, эта женщина может стать матерью их детей. Он бы хотел не меньше трех, двух сыновей и дочь, а впрочем, согласен и на двух дочерей.

Он видел свой век с абсолютной точностью, до самого последнего дня. Не ждал от него никаких неожиданностей и не хотел их, они не вписывались в картину его опрятного мира.

Занятно, но он застрял в моей памяти. Так много лиц, промелькнув, ушло и растворилось в круговороте, а этого скромного завоевателя нехитрого рая отлично помню, иной раз спрашивал сам себя: чем так отчетливо он запомнился?

Вполне вероятно, что он не задумывался о том, что в мире, в котором нам выпало прожить свои быстроногие годы, есть две сопряженные, нерасторжимые планеты – Евразия и Азиопа. Что так упрямо меж ними длится, не утихая, не находя простого и ясного решения, их спор за первенство, преимущество, за верховенство одной над другой.

Ни той ни другой не дано понять, что им разумнее совместиться и, больше того, прорасти друг в друге, распорядиться своими различиями себе во благо, а не во зло.

Но эта естественная мысль от них по-прежнему далека, и неприязнь, густо замешанная на подозрениях и обидах, разводит их все дальше и дальше.

18

Как разрешится и завершится такая грозная конфронтация, я не узнаю, гадать не хочу. Разумней положиться на небо и прочие потусторонние силы.

Я же уверен, что очень скоро явится неизвестный герой, который сумеет запечатлеть наши невероятные годы, наши страдания, наши страсти.

Помните, как один мудрец сказал, что талант – веселая тайна?

Бесспорно, что талант – это тайна. Веселая? Что ж, в какой-то мере. Но вряд ли такой эпитет исчерпывает состав и глубину этой тайны. Не зря заметил умный француз, что гении, прежде всего, волы.

Томасу Манну принадлежит догадка о полнозвучной триаде – юморе, музыке, пессимизме…

Как это верно! – взаимодействуя, они высекают зарницу истины. Той самой художественной истины, которая роднит наши души.

Но в новорожденном произведении должна быть и некая неожиданность, если угодно, какая-то странность, которая ему придает «лица необщее выраженье».

Этот секрет не нужно разгадывать. Пусть он останется необъясненным, как и улыбка Моны Лизы.

19

Я никогда не переоценивал своих способностей и возможностей. И сознавал, что в какой-то мере могу отпущенный мне ресурс не то чтоб возместить, но пополнить только ценой больших усилий.

И все же я смутно представлял, сколь непомерна эта цена.

Пришлось отказаться не только от многих привычных искусительных радостей, не только от врожденных пристрастий, пришлось покуситься на самую суть, ни много ни мало – на свой характер.

И прежде всего обуздать свою взрывчатость, свое нетерпение, свой непокой.

Возможно, что-то я приобрел. Возможно, кое-что и утратил. Быть может, даже невосполнимое.

Потери, как на войне, – неизбежны.

20

Нашему брату – мастеровому, чернорабочему литературы, казалось бы, просто не быть расточительным и обойтись без вредных излишеств.

Но скоро становится очевидным, что это не так – аскетизм жизни и аскетизм литературы – несовпадающие понятия.

Наше привычное бытовое умение себя ограничить – привычная вынужденная обязанность.

Способность обуздать многословие, сдержанность и соразмерность текста – свидетельствуют и обнаруживают определенное мастерство. И здесь возможны порой неожиданные, но важные маленькие открытия.

Тот жанр, который на первый взгляд должен был ввести в берега мои мальчишеские претензии, то есть исполнить, прежде всего, педагогическую задачу, на самом деле помог обрести твердую почву под ногами.

Нет, я нисколько не посягнул на безусловный авторитет хрестоматийного романа, ни, тем более, на классический эпос. Я сохранил свое восхищение перед титанами, записавшими свои многотомные библиотеки.

Они мне сызмальства напоминали те неприступные пирамиды, с которых на юного Бонапарта грозно взирали сорок веков.

Но эти подвиги благоразумно оставим атлантам-богатырям.

А я уже знал, что свое поручение я выполню, если себя ограничу.

21

Этот небезопасный дар, которым вас наградили предки, а может быть, некая высшая сила – то ли природа, то ли судьба, – не только определит вашу жизнь, но и поставит ее вверх дном.

Придется многое переменить, перетрясти, переиначить в своем существе, в самом себе.

Однажды вам суждено проснуться в какой-то мере другим человеком.

Но не оплакивайте утрат, смотрите вперед, повторяйте, как мантру – все испытания, даже жертвы, которых потребует ваша профессия, будут оправданны: главная книга стоит не только затраченных сил – не жаль даже тех невозвратных лет, которые на нее ушли.

22

Когда, наконец, я уразумел, что «маленькая повесть» и есть тот самый мой настоящий жанр, и больше того – мой дом, моя крепость, я отказался от новых поисков. И даже не помышлял ни об эпосе, ни о театре, в котором провел столько успешных и шумных лет, изведал столько головокружений.

Я убедился, что в этих пределах, строго очерченных границах, я обрету свою соразмерность, умерю свою подростковую прыть, выведу несколько стоящих строчек.

И станет мне окончательно ясно, зачем я так долго живу на земле, зачем посягаю на чье-то место.

23

Не надо думать, что я не чувствовал, не видел, как невесело в мире, который исходит из права силы.

Не только видел, но сознавал, что мне не дано его исправить. Я глубоко уважал писателей, стремившихся его изменить, но сам я не ощущал