Сейчас они жили в блочной многоэтажке, и денег от семьи она уже не получала. Она думала, что Джимми будет содержать ее и ребенка. Это доставало его больше всего. Денежки тают так быстро, а тут еще эта вечно плачущая соплюха в другой комнате.

Он взглянул на часы. Час пятнадцать, а эта сука все еще спит. Ребенка нужно было кормить несколько часов назад, неудивительно, что девочка плачет. Джимми грубо толкнул Делию в бок, и та резко открыла глаза.

– Ты чего? – Под глазами у нее были круги от размазанной туши, волосы представляли собой жирную слипшуюся массу.

– Вставай и пойди посмотри на этого гребаного ребенка. Ему сто лет жрать не давали.

Делия повернулась на спину и протяжно зевнула.

– Дай сначала курнуть.

Он передал окурок, она взялась за горящий конец и обожглась.

– Так тебе и надо, жирная сучка. А сейчас сделай мне чаю и разберись с ребенком.

Делия встала с матраса. Тело ее, большое и неуклюжее, было с вечера накачано ЛСД и коноплей. Джимми закрыл глаза, чтобы не видеть жену.

Делия натянула грязный халат и потопала босиком в спальню дочери.

Джимми напряженно прислушивался. Раздался звук шлепка и душераздирающий крик. Вскочив с матраса, Джимми быстро пошел в комнату ребенка. Фэйт стояла в кроватке, которая была слишком мала для нее, на щеке ее краснел след от пощечины. Из носа текли сопли, глаза опухли от слез.

Джимми трижды хлестнул Делию ладонью по щекам, так что голова ее замоталась из стороны в сторону. Схватив жену грубой лапищей за ухо, он притянул ее лицо к своему:

– В один прекрасный день, Делия, я расскажу твоей драгоценной семье, как ты обращаешься с ребенком. Я расскажу им все о тебе, старушка Делия, лучшая мамаша года! А сейчас, черт побери, накорми ребенка и дай мне немного отдохнуть. Мне еще работать сегодня вечером.

Она посмотрела на бородатое лицо в обрамлении длинных нечесаных волос и закусила губу, чтобы не расплакаться.

Она знала, на какую работу он собирается пойти вечером: будет слоняться без дела, строя из себя незнамо что, приторговывая здесь, пробуя новый наркотик там, и закончит вечер в постели с какой-нибудь малолетней проституткой.

Инспектор Лиммингтон сидел в приемной министра внутренних дел. Он нервно стряхивал существующие и несуществующие пылинки со своего добротного черного костюма, который в последний раз надевал на похороны сына. Его единственный сын погиб во время службы в армии. Нелепый инцидент, который ничего не значил ни для кого, кроме родителей погибшего и свидетелей случившегося.

Секретарша, женщина неопределенного возраста, любезно сказала:

– Вы можете войти.

Гарри Лиммингтон прошел в дверь министерского кабинета и тихо прикрыл ее за собой. Крупный мужчина, сидевший за столом, пригласил его сесть. Гарри присел, слушая окончание телефонного разговора.

– О'кей… Да… О'кей, тогда я буду там около восьми тридцати… Да, там же, где обычно, «Лордз Бар».

Он положил трубку и широко улыбнулся инспектору. Оба поднялись для рукопожатия. Рука министра походила скорее на руку рабочего. Это впечатление навсегда запомнилось Лиммингтону.

– Извините, что заставил вас ждать, старина, возникло срочное дело. Могу я предложить вам чего-нибудь? Чаю, кофе или чего-нибудь покрепче?

– Спасибо, сэр. Чаю, пожалуйста.

Министр нажал кнопку на телефоне:

– Пожалуйста, мисс Причард, два чая.

«Интересно, как часто он предлагает чай своим гостям», – подумал Лиммингтон. В человеке за столом, несмотря на его дружелюбие и приветливость, чувствовалась сила. Поэтому Лиммингтон радовался тому, что они по одну сторону баррикад. Он видел министра по телевизору бесчисленное количество раз, и вот теперь сидит у него в гостях и в полной мере ощущает его власть и могущество.

Они говорили о разных пустяках, пока не принесли чай – слабо заваренный напиток в чашках из тонкого фарфора, которые Лиммингтону было страшно и в руки-то взять. Когда мисс Причард вышла, министр с расстановкой произнес:

– Вам нужны Каванаг, мне тоже нужны Каванаг. Я думаю, мы можем действовать сообща.

Лиммингтон повел бровью и отхлебнул чаю, давая себе время на размышление. Он пытался понять, почему министр выбрал именно его.

Министр, казалось, был несколько озадачен молчанием собеседника. Лиммингтона забавляло его недоумение, но он, разумеется не показывал виду.

– Все, что у вас есть на них, я прошу передать мне. Мне лично. Думаю, вместе мы сможем прижать их к ногтю.

– Вы уверены? – скептически произнес инспектор.

– Естественно. Вы наверняка знаете: у семейки Каванаг есть уши во всех департаментах правительства. Они, по крайней мере их тетушка, знают обо всем, что только еще затевается в коридорах власти. Если мы хотим поймать их, нам следует быть очень и очень осторожными. Я считаю, что вы именно тот человек, который сможет наконец переловить эту волчью стаю.

Лиммингтон медленно растянул губы в улыбке:

– Мне кажется, я вас понимаю.

Министр тоже улыбнулся, потирая свои большие руки.

– У Каванаг много врагов, и на данный момент все их так называемые друзья хотят убрать их с дороги едва ли не больше нашего. Но сделать все нужно очень аккуратно, поэтому я и позвал вас.

Гарри Лиммингтон откинулся на спинку кресла. Улетучился даже его страх разбить чашку из тонкого фарфора. Теперь он понял, почему находится здесь. Но плевать хотел на то, сколько больших богатых задниц он спасал, охотясь на Каванаг. Они были нужны ему самому, нужны так сильно, что он ощущал просто физическую потребность достать их. Теперь, похоже, он сможет это сделать.

Генри Дамас умер в дорогой частной лечебнице. Его жена и сын оставались с ним до самой смерти. Впрочем, чтобы соблюсти приличия, они и не могли вести себя иначе. Теперь Бенедикт с женой и матерью находились в приемной юриста, ожидая оглашения завещания.

Изабель, словно помолодевшая после смерти мужа, сидела со сложенными на коленях руками и хотела только одного: чтобы все это поскорее закончилось.

Мистер Оттербаум, адвокат, посмотрел на них поверх пенсне и набрал побольше воздуха в грудь.

– Это завещание было составлено в 1951 году. Оно очень кратко. Ваш муж всегда был немногословен, как вы прекрасно знаете.

Изабель кивнула, а про себя подумала: «Давай же скорее, старый придурок». Потом до нее дошло, что «старый придурок» моложе ее.

– «Я, Генри Дамас, будучи в трезвом уме и добром здравии, оставляю все, чем владею, моему родному сыну Бенедикту. Он может позаботиться о своей матери так, как посчитает нужным».

Все трое замерли, выпрямившись в креслах. По их лицам было видно, что они оскорблены.