Рука Данросса упала.

— Ещё раз спрашиваю: кто тайбань «Пар-Кон»?

Бартлетт смотрел на него спокойно.

— Обещание есть обещание, Иэн. Для неё это важно, и я обещал, что сделки до двадцати миллионов заключает она.

Увидев, что Данросс уже поворачивается, он твердо заявил:

— Иэн, если мне придется выбирать между сделкой и Кейси, моим обещанием Кейси, то ни о чем не может быть и речи. Ни о чем. Я счел бы за че… — Он осекся.

Оба рывком повернули головы назад, потревоженные слабым возгласом, который издал кто-то подслушивавший их разговор из темного дальнего угла галереи, заставленного диванами с высокими спинками и высокими стульями с подголовниками. Данросс в одно мгновение развернулся и бесшумно, по-кошачьи ринулся туда, готовый напасть на врага. Реакция Бартлетта была почти такой же мгновенной. Он поспешил на помощь.

У обитого зеленым бархатом дивана Данросс остановился. И вздохнул. Никто их не подслушивал. Это была его тринадцатилетняя дочка Гленна. Ангелочек в мятом вечернем платье и с тонкой ниткой жемчуга на шее, она крепко спала, поджав руки и ноги, как молоденькая кобылка.

У Бартлетта аж сердце зашлось, и он прошептал:

— Господи, минутку… Слушайте, какая прелесть, просто нераспустившийся бутончик!

— У вас есть дети?

— Мальчик и две девочки. Бретту шестнадцать, Дженни четырнадцать, а Мэри тринадцать. Жаль вот, вижусь с ними очень редко. — Отдышавшись, Бартлетт тихо продолжал: — Они сейчас на Восточном побережье. Боюсь, что ко мне они не очень хорошо относятся. Их мать… мы, мы развелись семь лет назад. Она снова вышла замуж, но… — Бартлетт пожал плечами, потом взглянул на ребенка. — Просто куколка! Везет вам.

Данросс наклонился и осторожно взял дочку на руки. Она даже не шевельнулась, только прижалась к нему поудобнее, довольная. Он задумчиво посмотрел на американца.

— Приходите сюда с Кейси через десять минут. Я выполню вашу просьбу — хотя я абсолютно против этого, — потому что хочу, чтобы вы сдержали свое обещание. — Уверенным шагом он пошёл прочь и исчез в восточном крыле, где была спальня Гленны.

Через какое-то время Бартлетт поднял взгляд на портрет Дирка Струана.

— Пошёл ты, — пробормотал он, чувствуя, что Данросс каким-то образом перехитрил его. Потом ухмыльнулся: — А-а, подумаешь, черт возьми! Твой парень — молодец, старина Дирк!

Он направился к лестнице. В полуспрятанном алькове его внимание привлек неосвещенный портрет. Он остановился. На картине был изображен старый морской капитан с седой бородой и крючковатым носом, одноглазый и высокомерный, лицо в шрамах, на столе рядом с ним лежала плетка.

Бартлетт замер, увидев, что холст исполосован крест накрест ударами короткого ножа, который был всажен прямо в сердце человека на картине и пригвоздил её к стене.

Кейси не отрываясь смотрела на нож, хоть и старалась скрыть потрясение. В галерее больше никого не было, и она беспокойно ждала. Снизу доносилась танцевальная музыка в стиле «ритм энд блюз». Легкий ветерок тронул занавески и локон её волос. Было слышно, как пищит комар.

— Это Тайлер Брок.

Кейси в испуге резко обернулась. На неё смотрел Данросс.

— Ох, я и не слышала, как вы вернулись.

— Прошу прощения, не хотел вас напугать.

— О, ничего.

Она снова взглянула на картину.

— Нам о нем рассказывал Питер Марлоу.

— Он много знает о Гонконге, но далеко не все, и не вся его информация точна. Кое-что абсолютно не соответствует действительности.

Она помолчала.

— Это… это похоже на мелодраму — оставить так нож, верно?

— Это сделала «Карга» Струан. И приказала, чтобы все так и оставалось.

— Почему?

— Ей так нравилось. Она была тайбанем.

— Серьезно, почему?

— Я серьезно. — Данросс пожал плечами. — Она ненавидела отца и хотела оставить напоминание о нашем наследстве.

Кейси нахмурилась, потом указала на портрет на противоположной стене.

— Это она?

— Да. Портрет написан сразу после её свадьбы. — Стройной девушке на картине было лет семнадцать: бледно-голубые глаза, светлые волосы. Бальное платье с глубоким декольте, осиная талия, наливающаяся грудь, изысканное зеленое ожерелье на шее.

Какое-то время они стояли, разглядывая картину. На медной табличке внизу резной золоченой рамы имени не было, только годы — 1824–1917.

— Обыкновенное лицо, — заметила Кейси. — Красивое, но ничего особенного. Вот только губы… Тонкие, плотно и неодобрительно поджатые — и строгие. В них столько силы. Художник хорошо это передал. Квэнс?

— Нет. Мы не знаем, кто написал картину. Это был её любимый портрет, если верить преданиям. В пентхаусе в «Струанз» есть её портрет работы Квэнса, написанный примерно в то же время. Он совсем другой и всё-таки очень похожий.

— А позже с неё писали портреты?

— Три раза. Она уничтожила все три, как только они были закончены.

— А есть ли её фотографии?

— Насколько мне известно, нет. Она терпеть не могла фотоаппараты и не хотела иметь ни одного в доме. — Данросс засмеялся, и Кейси увидела, что он устал. — Однажды, перед самой Первой мировой войной, её снял репортер из «Чайна гардиан». Не прошло и часа, как в редакцию нагрянула команда вооруженных моряков с одного из наших торговых кораблей, Парни получили от Карги приказ сжечь там все, если она не получит негатив и все отпечатки и если главный редактор не пообещает «прекратить противоправные деяния и больше её не беспокоить». Он пообещал.

— Но ведь нельзя же совершить такое безнаказанно?

— Нельзя — если ты не тайбань Благородного Дома. Кроме того, все знали, что «Карга» Струан не любит сниматься, а этот наглый молодчик нарушил негласный запрет. Подобно китайцам, Карга верила, что каждый раз, когда тебя снимают, ты теряешь частицу души.

Кейси долго разглядывала ожерелье.

— Это яшма? — спросила она.

— Изумруды.

Она даже рот раскрыла.

— Оно, должно быть, стоило целое состояние.

— Ей завещал это ожерелье Дирк Струан. С условием, чтобы оно никогда не покидало пределов Азии. — Оно должно было стать «коронной драгоценностью» Благородного Дома, которую вправе носить только жена тайбаня. Фамильной реликвией, передаваемой от одной дамы другой. — Он улыбнулся странной улыбкой. — «Карга» Струан не расставалась с ожерельем до конца дней своих, а когда умирала, приказала сжечь его вместе с собой.

— Господи! И его сожгли?

— Да.

— Какое расточительство!

Данросс снова посмотрел на портрет.