— Я пошёл другим путём.

Последовал длинный и детальный рассказ. Сетмос вытерпел всё, хотя Хека и покалывал его ехидными замечаниями по ходу длинного дела, но, в конце концов, оба были вознаграждены. Великий исследователь женского тела Воталу-бимес выложил перед ним свою заветную тайну. Она явилась в виде крохотного кусочка глины треугольной формы.

Торговец благовониями долго вертел его перед глазами, поскрёб ногтем, даже лизнул, что вызвало горькую усмешку у учёного.

— Не понимаю, — признался Хека.

Воталу запустил руку в промежность распахнутому человеку в саркофаге, отнял накладной мужской половой орган, отложил в сторону и вставил на его место, немного повозившись, тот самый треугольный кусочек глины.

Теперь всё стало на место, и в этом ящике, и в голове того, кто слушал.

— Значит, если удалить...

Воталу-бимес сиял.

— Да, да и ещё многажды да. Женщина, если выживает после операции, а я добился того, что выживает больше половины, становится спокойна, неревнива. Перестав получать удовольствие при совокуплении, она нисколько не утрачивает способности к деторождению. Мать в ней решительно преобладает над самкой.

— И это проверено?

— Проверено и перепроверено. До полусотни таких женщин живёт сейчас в саду. Чтобы результат моих трудов был очевиднее, я добился, чтобы их селили вместе, по соседству. Ты не замечал, что с той стороны, что налево от входа, за синим ручьём и за белым ручьём, ты никогда не слышишь животных криков женского наслаждения, подобных тем, что часто доносятся из всех прочих концов сада?

А ведь верно, подумал Сетмос-Хека. Каждый день, в предвечерний час, из узких, запираемых снаружи ворот, что располагались правее дома телесных наук, появлялись в сопровождении одетых в синее писцов «царские друзья». Это были те несчастные, которым было назначено то ли по жребию, то ли за провинность соединиться с одной из Пальм, Лиан или Магнолий. С теми, у кого, по расчётам особой канцелярии, как раз были дни, наиболее подходящие для зачатия. «Царские друзья» расходились по тропинкам обширного сада как слепцы, ибо у них были завязаны глаза, сопровождаемые специальными писцами-поводырями. Через некоторое время из разных концов ночного пространства раздавались характерные женские крики. Как подозревал торговец благовониями, большая часть садовых жительниц кричала притворно, дабы запомниться своим посетителям, возбудить их чувства и интерес, может, просто по причине природного лукавства в характере. Так же вели себя женщины и на воле — угождать обманом, это так для них всех привычно. В чём была правда Воталу: из тех мест, что он обозначил на карте сада, никаких экстатических криков не доносилось. Это означало, что при удалении обнаруженной им детали женского организма женщина лишается не только чувственности, но и притворства.

Воистину, великое открытие!

Совершившего дело слепца синий писец уводил из сада и принимал следующего, и вёл к тому же растению. Хека долго ломал себе голову, для чего бы могло быть нужно это повторное осеменение? Ведь не для того же, чтобы доставить как можно больше удовольствия какой-нибудь Груше. Иногда ведь в одну пещеру за ночь входило до пяти временно ослеплённых гиксосов. И, надо полагать, что некоторые Ивы разражались в ночи совершенно искренними криками.

Вторая тайна, занимавшая бывшего колдуна, это повязка на глазах у этих несчастных. Царь не хочет, чтобы его молодые друзья видели, куда они входят и с кем торопливо делят ложе. Зачем ему это? Какую тайну можно скрыть таким способом? В чём тут дело, Хека догадался, когда ему объяснили, для чего он сам введён в этот сад.

Повязка, оказывается, выполняла двойную задачу. Во-первых, она не позволяла «царскому другу» запомнить, под каким именно кустом он совершил подвиг во славу города, во-вторых, давала ему возможность не видеть существа, с которым он вступал в короткую, но противоестественную для подлинного гиксоса связь. По поводу первого Сетмос-Хека не знал, что и думать, второе было хоть и странно, но хотя бы понятно. Торговцу благовониями было велено изготовить в дополнение к повязке для глаз ещё и повязку для носа. Выяснилось, что многие из «царских друзей» во время этих вынужденных свиданий страдают не только от мысли, что они совокупляются с женщиной, не только от вида её, но и от запаха. Характерного женского запаха, особенно крепчающего как раз в самый ответственный момент. Иногда доходило до того, что у иных пропадала мужская сила и дело оставалось недоведённым до конца. И все всего лишь от подъёма миазмов, извергаемых порами женского тела.

Надо было составить притирания или масла, а может быть, мази, которые скрадывали бы запахи женского естества. Чтобы в то время, когда мучается тело, хотя бы сердце (или мозг) несчастного труженика во славу царства не страдало.

Сетмосу сообщили честно, что идея эта не слишком нова. Несколько раз к её осуществлению приступали умельцы из разных мест мира. Не у всех получалось, а у кого получалось, получалось не слишком удачно. У одного маскирующие запахи быстро видоизменялись от смешения с горячим потом и, вместо того чтобы успокоить воображение трудящегося страдальца, рождали в нём представление о каких-то чудовищных, невообразимых человеческих самках. У другого они были так сильны сами по себе, что доводили до рвоты и головокружения не только совокупляющихся, но и писца, остающегося у входа в пещеру. У третьих... Хека серьёзно кивнул и сказал, что понимает всю серьёзность, важность и сложность задачи. Он сделает то, что от него требуется, но ему понадобится время.

У Авариса есть время, было ему сказано.

Понадобятся все его припасы и кое-какие сверх того.

Всё, что он привёз, уже доставлено в научный дом. Поставлены специальные столы, сосуды с очищенной водой, запасы некоптящих факелов для ночной работы. Ножи, весы — что ещё нужно, вот стило, напиши!

Мериптах смотрел в звёздное небо. Оставленный один на корме всего лишь в нескольких шагах от сидящих в обнимку со своими копьями солдат, он вдруг ощутил себя на самом краю обитаемого мира, в далёком далёке. Лекарь-колдун только что убежал в палатку к умирающему, а было полное ощущение, что уже большие и очень большие времена прошли с тех пор, как он, Мериптах, беседовал с каким бы то ни было человеком. И даже небеса казались чужими. Вспоминая науку старого Неферкера, мальчик легко выуживал взглядом в густой черноте знакомые разноцветные искры. Вот звезда Кхем, соответствующая шакалу, вот звезда Мештиу, означающая ногу быка, и звезда Хесамут, которая есть небесный бегемот. Но все эти небесные твари молчали, и к ним было бесполезно обращаться за помощью. Мериптах попробовал молиться, обращаясь к своей тайной, драгоценной небесной подруге с древними словами: «Моя сестра — Сопдет, моё дитя — утренняя звезда. Сопдет озаряет меня, потому что я, живущий, сын Сопдет». С этими словами он должен был из лодки бренного бытия перелететь в ладью небесной жизни. И помнил, слишком хорошо помнил, что молитва не раз помогала ему совершать это, помнил священный восторг, возникавший во время этого парения. Но сейчас ничего не выходило — губы шевелились, но душа оставалась неподвижной. Мериптах подумал — это потому, что Сопдет нет на небе, она жительница утра, а не этого могильного подвала, в который превратилась вдруг ночь. Разве можно до такой степени быть ни с кем и нигде? Великая безмятежность, сообщавшаяся ему его полной неподвижностью, оставила мальчика, снялась как тонкая тёплая плёнка с души, впуская и холод, и бесконечность, и непостижимость жизни. Страшно содрогнувшись, Мериптах бесшумно возопил: где я? И тело, словно пытаясь своими способами ответить на этот вопрос, завертело головой, и глаза увидели в свете появившейся луны некие знакомые очертания.