Аня вошла в свою комнату и, увидев Генку, остановилась. Генка был в одних трусах, но с чалмой на голове. Чалма была сварганена из махрового полотенца. Генка сидел на полу, скрестив ноги и сложив ладони под подбородком, как это делается в индийском кино. Перед ним лежала какая-то раскрытая книга. Генка был серьезен.

Аня засмеялась, но Генка держался, продолжая оставаться серьезным. Подглядев в книгу, он гундосо пропел:

– Слава Аллаху, господу миров!

После чего сам заржал, подбежал к жене, подхватил ее, закружил.

– Ты чего, Ань, мне Котофей с тарного цеха такую книжку дал почитать! На одну ночь только! Там на странице восемьдесят три такое написано! Они вообще, что ли, оборзели, такое печатают? Кто только разрешил, я б не разрешил ни за что! Оборзели совсем…

Аня присела и посмотрела на обложку. Это была «Тысяча и одна ночь».

– Давай сейчас читать, Ань? А то Котофей меня завтра убьет, если не отдам. Давай, Ань? Я буду читать, а ты слушай.

– Ну давай, – согласилась Аня.

Они устроились тут же на полу, на синтетическом коврике. Генка сел, Аня прилегла рядом, приготовилась слушать.

– Давай сразу со страницы восемьдесят три начнем? – предложил он.

– Нет, – не согласилась Аня. – Начнем с начала.

Генка вздохнул и начал с начала:

– «Слава Аллаху, господу миров! Привет и благословение господину посланных и да приветствует благословением вечным, длящимся до Судного дня». – Генка почесал затылок и вздохнул. Попробовал найти страницу восемьдесят три, но Аня остановила:

– Читай дальше.

– «А после того: поистине, сказания о первых поколениях стали назиданием для последующих, чтобы видел человек, какие события произошли с другими, и научился, и чтобы, вникая в предания о минувших народах и о том, что случилось с ними, воздерживался он от греха. Хвала же тому, кто сделал сказания о древних уроках для народов последующих», – пробубнил Генка и вдруг отбросил книгу и навалился на жену. – Ань!

– Гена, – вырывалась Аня. – Гена, не надо… Гена, ну пожалуйста!

– Ань! – настаивал и требовал Генка.

– Ну, Гена! – Аня чуть не заплакала и, вывернувшись, вскочила на ноги, отбежала к окну и остановилась.

Громко дыша, Генка сидел на полу и смотрел в спину жены.

– Гена, я не знаю, как дальше жить, – тихо сказала Аня.

Генка шмыгнул носом, поднялся и прошел по периметру комнаты, как зверь вдоль прутьев клетки. Выбрав, на его взгляд, подходящее место, Генка хотел врезать кулаком по бетонной стене и уже замахнулся – с яростью, изо всей силы, но передумал на ходу и сменил правый кулак на левый, решив, видимо, что правый еще пригодится. Звучно хрястнули суставы. Аня испуганно обернулась. Генка согнулся, сжимая разбитый кулак между коленей, кривился от боли, но молчал – женщина за стенкой укачивала ребенка.

В «живописной» было шумно и нервно. Анна-Алла стояла посреди комнаты и, можно сказать, выступала:

– Эх, сбросить бы мне годков пятнадцать, видели бы вы этого Ивана. И меня б видели!

Спиридонова прижала ладонь ко рту. Анна Георгиевна сокрушенно помотала головой.

– Уехала бы? – спросила Спиридонова потрясенно.

– А то бы осталась?! – Анна-Алла засмеялась. – Знаете, как молодежь эту страну называет?

– Какую страну? – не поняла Спиридонова.

– Ну, эту, эту! – Анна-Алла топнула ногой, показывая, какую страну она имеет в виду. – Знаете как? Совок! Вот именно – совок!

Спиридонова ойкнула. Анна Георгиевна закусила губу и закрыла глаза.

– Каждой женщине дается в жизни шанс! – продолжала выступать Анна-Алла. – Один! У меня он тоже был… Да Анька будет последняя дура, если этого американского Ваню за жабры не возьмет! У меня же глаз, я все вижу… Он хоть и американец, но он же еще и наш… Олух царя небесного!

Анна-Алла словно объявила выход на концерте: в дверь кто-то корябнулся, и вошел Иван – робкий какой-то, растерянный, вылитый олух царя небесного.

– Здравствуйте, я пришел… – сбивчиво заговорил он, но Анна-Алла взяла инициативу в свои руки.

– Здра-а-авствуйте! – пропела она, раскинув руки, словно собираясь заключить его в объятия. – А мы вас который день ждем… Вот здесь мы и работаем…

И женщины стали водить Ивана по своей комнате, показывая все и объясняя, и Иван слушал и даже что-то записывал, но нет-нет и поглядывал на пустой Анин стол – с растерянностью и тоской.

Любовка – это соседний с Васильевым Полем рабочий поселок, где темными летними вечерами местные женщины и старушки играли на улице в лото.

– Кончила… Кончила! – подскочила радостно сухонькая старушенция в очечках.

– Кончила, – хмыкнул проходивший мимо Генка, отправил подальше щелчком окурок, плюнул вслед и пошел к деревянному домишке, где жили его крестная мать и крестный отец.

Стелясь по земле и виляя хвостом, к нему кинулась мелкая рыжая псина.

– Шарик, Шарик-бандит. – Генка трепанул пса по холке. – Здоров, крестный! – крикнул он еще из темных сенцев.

– Здоров, – ответил дядя Сережа, когда увидел Генку.

Он крошил в миску с молоком кусок серого батона.

– Вечерять будешь?

– Не-а… Неохота, – отказался Генка.

– Анька там как? Не болеет?

– Нормально, чего ей сделается? Ты это, крестный, ружье мне дай, – попросил Генка, нервно поглядывая в окно.

– На охоту, что ль?

– Ну…

– На кого?

– На кабана, на кого…

– А заловят? Не сезон ведь…

– Не заловят. С ментами иду, – объяснил Генка.

– С какими?

– С нашими. С Воробьем и с Бармалеем.

– С каким Воробьем, с Витькой? – оторвался дядя Сережа от своей тюри.

– Ну…

– Тогда бери. На полатях лежит.

Генка вскочил па табуретку.

– Оно у тебя на сколько метров бьет?

– Да метров на шестьдесят свободно…

– На шестьдесят, – удовлетворенно повторил Генка, вытаскивая из хлама ружье в чехле. – На шестьдесят – это хорошо…

И тут же хлопнула первая дверь, потом вторая, зажегся свет, и зазвучал веселый голос тети Маши:

– Чего в темноте сидите? Электричество экономите? Здорово, крестник! Чего как петух на насесте?

Генка продолжал стоять на табуретке с ружьем в руках.

– На охоту, что ль? Правильно! Слазий, давай подержу. – Она взяла из Генкиных рук ружье и поставила в угол. – Ты, дед, накормил крестника? – обратилась она требовательно к дяде Сереже. – Щи на печке… Сам ешь тюрю свою… Зубы, Генк, так и отказывается вставить! Упрямый! Лошадиные, говорит, вставят еще… Ну и хлебай свою тюрю, а мы щей с курятинкой сейчас, правда, Генк?