«Когда-то я очень любила ее. Потом ненавидела, как только женщина может ненавидеть женщину.

Время сделало свое дело. Я ничего не забыла и ничего не простила, но боль и ненависть умерли.

Маяковский знал — не мог не знать, — в чем будут винить Лилю после его смерти. И, умирая, защитил ее в своей предсмертной записке. Но недруги поэта не считаются ни с его волей, ни с фактами: такого количества злобных сплетен и клеветы я не читала ни про кого из современников поэта.

Случилось так, что я знаю немного больше, чем другие. И не хочу, чтобы это ушло со мною. Маяковский — память которого для меня священна — любил ее бесконечно. И я не хочу, чтобы о ней думали хуже, чем она есть на самом деле. Не обвинять, не оправдывать, а попытаться объяснить то, что произошло, — вот цель…

Трагедия двух людей из того “треугольника”, который Маяковский называл своей семьей, заключалась в том, что Лиля любила Осипа Максимовича. Он же не любил ее, а Володя любил Лилю, которая не могла любить никого, кроме Оси. Всю жизнь, с тринадцати лет, она любила человека, равнодушного к ней.

А если так, то не всё ли равно, кто будет на его месте? Отсюда и такое количество поклонников, которым подчас отвечали взаимностью, отсюда и эта бесконечная суета, в которой она прожила свою жизнь. Эта суета — как будто вечный праздник: смена людей, развлечений, обеды, премьеры, вернисажи, портнихи, везде поспеть, всюду быть первой — это средство заполнить ту пустоту, которую мог заполнить только один человек — тот, который не любил»[484].

Брошюра о Маяковском, выпущенная Лилей в эвакуации. 1942 г.

Катанян-младший, впрочем, делает попытку разобраться в магии Лили и объяснить самому себе, почему же он так полюбил противницу собственной матери:

«А я? Что было делать мне? Я стоял всецело на стороне мамы, она очень страдала, и вообще я ее всегда любил больше. Она много занималась мною, приучала к чтению, водила в театр. Была эмоциональнее, веселее, добрее. Отец был строже, холоднее, у нас с ним не было близости даже в детстве. А тут еще — мамины слезы.

Но Лиля Юрьевна, с ее умом, тактом, очарованием, умением быть доброй и безоглядно щедрой, сделала свое дело — я, мальчик, привязался к ней, оставаясь настороженным к отцу. И он это чувствовал. Лиля Юрьевна была мне не мачехой, а, скорее, отцом. Это от нее шла забота. “Ваське нужны новые ботинки” — говорила она. Или: “Я купила тебе путевку на две недели в Дзинтари”. С ее стороны всю жизнь я чувствовал расположение и любовь»[485].

Выходит, мать и сын промискуитет Лили объясняют Осипом: она, дескать, пыталась заткнуть зияющую сердечную дыру, испытывала идейное влияние единственно любимого мужчины, давление его авторитета. Но не слишком ли сложное это объяснение? По-моему, Лиля просто любила брать всё, что ей нравилось, включая мужчин. Этим она их и покоряла — безапелляционной уверенностью в себе. Такова была ее природа с детства: побеждать и властвовать. Лиля ведь и Осипа взяла почти силой, бесперебойной семилетней атакой, постоянными признаниями в любви. И если ее напору уступил такой сухой теоретик, практически асексуал, то что уж говорить об остальных?

Вообще Лиля была женщиной совсем не Осиного типажа; его дремлющее либидо смогла пробудить лишь Женя, совсем не похожая на Лилю, — тихая, мягкая, уступчивая и сочная. Лиля же была для Оси вечным товарищем. Осколком прежней дореволюционной жизни. Союзником в богемных идеалах. Пробивным снарядом и беспроигрышным спутником жизни, всегда приводившим Осю туда, где кормят, где создают искусство и где, в конце концов, безопасно и обеспеченно.

Катанян тем более растворился в новой возлюбленной. Его сын писал потом: «Они прожили очень дружно с ЛЮ сорок лет, и он всецело подчинялся ей, а с Бриком они находились в прекрасных отношениях. И хотя они иногда спорили с ЛЮ — главным образом оценивая людей, которые встречались на их пути, — не было ни разу случая, чтобы он повысил голос. С ней это было невозможно. “Этого даже Володя не позволял себе”, — сказала она однажды. Это был самый спокойный ее союз до последнего дня»[486].

Да, для Катаняна союз с возлюбленной и музой Маяковского был своего рода прикосновением к идолам. Сколько лет утекло с тех пор, как он впервые, приехав из Тифлиса, заглянул в Водопьяный переулок, где Маяковский ел манную кашу и где царствовала в кругу поклонников эта маленькая женщина. И вот теперь он сам оказался на месте поэта — ну не удача ли? Всю свою жизнь Василий Абгарович посвятил изучению и сохранению наследия Маяковского и человеческому служению Лиле. Он был на десять с лишком лет моложе Брик и к старости стал ей нянькой, сиделкой и безотказным пажом. А Маяковскому — летописцем (чего стоит одна только хроника жизни и творчества Маяковского). Вот и сын его пишет: «Всю жизнь он собирал всё, что писалось о поэте, все его переводы, беседовал с людьми, знавшими Владимира Владимировича, и заносил всё в картотеку — компьютеров тогда не было. ЛЮ часто обращалась к нему с вопросами, например: “Вася, когда мы встретились с Володей в Берлине?”, или “Зачем к нам приходил Синклер (Эптон Синклер — американский левый писатель, лауреат Пулитцеровской премии и, по выражению Ленина, «социалист чувств». — А. Г.) в Гендриков?”, или “Как звали ту женщину в Америке?” Но многое и Лиля Юрьевна рассказывала ему о Маяковском, о Брике, о лефовцах, чего он не мог знать, и давала дельные советы»[487].

Жизнь Лили до конца состояла из бесед за чаем и знакомств с талантливыми людьми, из приемов и домов отдыха, из спектаклей и картин, из азартных игр и поэзии, из доверху забитых впечатлениями поездок за границу. Немножко из тоски и страха. А главное, из всего, что было связано с Маяковским. Издательские и музейные хлопоты, новые постановки, открытие библиотек и памятников — всё требовало ее живого участия (закрепленную за ней комнату в Лубянском проезде она передала музею еще в 1938 году). И Катанян отныне всегда был рядом.

Война застала их врасплох. Ося с Женей в это время лечились в санатории в Мацесте, узнали о нападении Гитлера сразу после ванн и проследовали в столовую подавленные. Подошла официантка спросить, что они выбирают, суп или борщ, и всегда механически сдержанный Осип Максимович вдруг заорал: «Мы ничего не будем есть!»[488] Это был чуть ли не единственный раз, когда он повысил голос.