Я встала и обошла по кругу розовую комнату маленькой девочки. Я уже поняла, что я буду делать. Я всю свою жизнь мучилась вопросом: что же я такое сделала? Почему меня бросил единственный в мире человек, которого я любила больше жизни? Я не собиралась обрекать Николаса и Макса на подобные страдания. Я вытащила из ящика свое нижнее белье. Джинсы, все еще испачканные сеном и навозом, я запихнула на дно дорожной сумки, с которой приехала в Северную Каролину. Я осторожно завернула коробку с угольными карандашами. И уже прикидывала кратчайшую дорогу домой, отсчитывая в уме время, которое мне потребуется, чтобы туда попасть.

— Как ты можешь просить меня остаться? — прошептала я.

Глаза мамы сверкали в темноте, как глаза рыси. Она дрожала от нечеловеческого усилия, помогавшего ей сдерживать слезы.

— Они тебя не примут, — пробормотала она.

Несколько мгновений я молча смотрела на нее, а потом медленно улыбнулась.

— Ты приняла, — только и сказала я.

Николас

Макс впервые в жизни простудился. Удивительно, что это не произошло раньше. Педиатр объяснил это грудным вскармливанием и антителами. Последние два дня Николас почти не спал, хотя это были его выходные, на которые он очень рассчитывал. Он держал Макса на руках и беспомощно смотрел на пузырящиеся под носом сынишки сопли, приходя в отчаяние от того, что малышу нечем дышать.

Простуду первой диагностировала Астрид. Она поехала с внуком к врачу по совершенно иному поводу: ей показалось, что он проглотил коробочку ивы, и она хотела узнать, не опасно ли это. Но, прослушав его грудную клетку, врач услышал шумы и хрипы в верхних дыхательных путях и прописал микстуру от кашля и покой.

Когда Максу давали бутылочку со смесью, он давился и кашлял, и Николас не знал, чем помочь сыну. Из-за того, что Макс не мог сосать даже пустышку, ему приходилось каждый раз укачивать сына, прежде чем положить в кроватку. Он вообще не мог позволить ему поплакать, потому что вся одежда малыша очень быстро пропитывалась беспрерывно льющейся из носа слизью. Каждый день Николас звонил детскому врачу, коллеге из Масс-Дженерал, с которым заканчивал Гарвард.

— Ник, — каждый раз напоминал ему коллега, — от простуды еще ни один ребенок не умер.

Николас вошел с измученным и в кои-то веки притихшим сынишкой в ванную, чтобы проверить его вес. Он положил малыша на прохладный кафель и встал на цифровые весы сам, после чего вернулся на них с Максом на руках.

— Ты похудел на полфунта, — сообщил он сыну и поднял его к зеркалу, чтобы тот смог взглянуть на свое отражение.

Малыш улыбнулся, и из носа в рот потекли сопли.

— Фу, какая гадость, — пробормотал Николас, беря ребенка под мышку и направляясь в гостиную.

Весь этот бесконечный день он носил Макса по дому, когда тот плакал, утешал его, когда сын приходил в отчаяние и начинал бить себя по носу, и без конца мыл его игрушки, чтобы избежать повторного заражения.

Выбившись из сил, он усадил Макса перед телевизором, по которому шли вечерние новости.

— Расскажешь мне о погоде на выходные, — попросил его Николас, поднимаясь по лестнице.

Ему было необходимо приподнять верхний край кроватки и включить аэрозольный аппарат, чтобы, если Макс все-таки с Божьей помощью уснет, он смог уложить его, не разбудив. Он надеялся, что это произойдет скоро. Уже приближалась полночь, а Макс не сомкнул глаз с самого утра.

Подготовив детскую, он спустился вниз и, подкравшись к Максу сзади, склонился над ним.

— Дай угадаю, — улыбнулся он малышу. — Дождь?

Макс потянулся к отцу.

— Па-па-па, — залопотал он и тут же закашлялся.

Николас вздохнул и поднял его на руки.

— Давай договоримся, — предложил он. — Если ты уснешь в течение следующих двадцати минут, я скажу бабушке, чтобы она пять дней не кормила тебя абрикосами.

Он снял колпачок с медленно подтекавшей на диван бутылочки и потер соской губы Макса. Максу удавалось сделать три больших глотка подряд, после чего приходилось выпустить соску, чтобы отдышаться.

— Знаешь, чем это закончится, — нашептывал ему Николас. — Ты скоро выздоровеешь, а я заболею. А потом ты снова подхватишь эту дрянь от меня, и мы будем передавать ее друг другу до самого Рождества.

Телевизор вещал что-то об индексах потребительских цен, индексе Доу Джонса и последних данных по безработице. К тому времени, как новости закончились, Макс заснул. Он лежал на руках Николаса, сложив ручки на животе, похожий на маленького ангела. Николас затаил дыхание и выгнулся невообразимым образом, вначале упершись в пол пятками, затем подключив к процессу выпрямления голени, спину и наконец подняв голову. Он начал на цыпочках подниматься по лестнице, как вдруг раздался звонок в дверь.

Глаза Макса распахнулись, и он расплакался.

— Черт! — пробормотал Николас, прижимая ребенка к плечу и покачивая его вверх-вниз.

Постепенно Макс затих, но в дверь снова позвонили. Николас спустился вниз и направился в прихожую.

— Не дай бог, это какая-нибудь ерунда, — бормотал он. — Я смогу смириться только с аварией прямо у меня на лужайке или с пожаром у соседей.

Он отпер замок, распахнул тяжелую дубовую дверь и нос к носу столкнулся с женой.

Сначала Николас не поверил своим глазам. Эта женщина была совершенно не похожа на Пейдж. Во всяком случае, на ту Пейдж, которая отсюда уехала. Эта женщина была подтянутой и загорелой, и она улыбалась.

— Привет! — сказала она, и он чуть не упал от мелодичности ее голоса.

Макс перестал плакать, как будто почувствовал близость матери, и поднял ручонку. Николас шагнул вперед и выставил ладонь, ожидая, что видение вот-вот обратится в туманное облако и растает. Его пальцы почти касались ее ключицы, он даже видел, как пульсирует жилка у нее на шее. Резко отдернув руку, он отступил. Пространство между ними стало тяжелым и наэлектризованным. Что он себе думает? Стоит ему ее коснуться, и все начнется сначала. Если он к ней прикоснется, он не сможет сказать ей всего, что копилось в его душе эти долгие три месяца, не сможет воздать ей по заслугам.

— Николас, — попросила Пейдж, — дай мне пять минут.

Николас стиснул зубы. Весь гнев, который все это время искал выхода и который он упорно подавлял работой и заботой о Максе, теперь прорвался наружу. Она не имеет права являться с таким видом, как будто отлучалась на выходные, и изображать из себя любящую мать. По твердому убеждению Николаса, она вообще не имела права находиться рядом с ними.

— Я дал тебе три месяца, — ответил он. — Нельзя врываться в чужую жизнь по собственному усмотрению, Пейдж. Мы и без тебя прекрасно обошлись.

Она его не слушала. Она потянулась к малышу и дотронулась до его спинки, одновременно коснувшись руки Николаса. Николас развернулся так, чтобы она не могла дотянуться до Макса, снова уснувшего у него на плече.