В состоянии липкого полусна вижу Аску, головой опирающуюся о стену. Она сползает вниз между раковинами, становится на четвереньки.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Сигарету.

Прошу Гойко дать «Дрину», становлюсь на колени и вставляю сигарету ей в рот уже зажженной.

Делая затяжку, она вся дрожит, лицо скривилось от боли.

Теперь я ощущаю сильную боль внутри. Хорошо помню эту разделенную надвое боль, которая течет по спине, опускаясь на мягкое дно. Два лезвия вонзаются в поясницу и скользят вниз, стремясь соединиться в лоне.

Боль Аски перешла ко мне. Я не была к ней готова. Возвращаюсь на свою ступеньку.

Диего подходит к Аске, массирует ей немного спину, потом, опустив голову, бредет ко мне.

Некрасивая, с лицом, искаженным от схваток, она стала похожа на злую собаку. Сигарета выпала. Рассказать ли Пьетро о том, как она билась головой о стойку раковины… как сигарета упала в грязь, я собираюсь ее выбросить, а его мать требует оставить, кричит на своем языке.

Я снова вкладываю ей в рот окурок. Дым валит изо рта, возможно выталкивая боль. Опять кричит с перекошенным лицом, словно с кляпом или пробкой во рту.

Женщины умеют прятаться, становиться незаметными, как ночная земля, но во время родов они обнаруживают себя, как белозубая улыбка в темноте, и тогда, когда вбивается гвоздь, проявляется их душа, их отвага. Когда судьба вытаскивает на свет кость новой жизни, новый скелет, проходящий по твоему, как вода по речному, руслу.

Я осталась в темноте, как Земля в тени своих планет, потому что мне не надо было обнаруживать себя.

Но Аска вынуждена была выйти на свет. Сколько раз, глядя на горы, я думала о ее животе, нацеленном на меня, как пушка.

— Надо глубоко дышать, — говорит Гойко.

— Кто тебе сказал?

— Мама.

Мы дышим все вместе, вдыхаем воздух до самого живота и резко, как сломанные печи, выбрасываем наружу. Аска несколько раз проделывает это вместе с нами, потом у нее вырывается стон, и она прогоняет нас. Гойко говорит, что рожать — то же самое, что удалять зуб, немного потерпеть, и все пройдет, как у него. Открыв рот, показывает ей дыру на месте зуба. Аска просит еще сигарету. Гойко смотрит на меня:

— Приготовься, красавица, от ребенка будет вонять этим городом и табаком.

Смеется, да, было бы смешно, если бы не было так печально… мы похожи на четырех психов из дурдома. Ползаем на четвереньках возле овечки в родовых схватках.

Но вот она встает. Цепляясь за стену, подбирается, как огромное насекомое, к окну туалета, закрытому полиэтиленом с дырой по центру, вероятно, чтобы выветривался дурной запах. Высовывается наружу. Смотрит на небо, в котором как раз загорается яркий свет трассирующих пуль… смотрит на город, на обгоревшие дома, на футбольное поле, превратившееся в кладбище.

Так что я должна буду рассказать Пьетро и о взгляде Аски, которая, не выпуская сигареты изо рта, созерцает мертвый город, погруженный в летаргию холода и грязи.

Последние мгновения, когда ребенок еще внутри нее.

В последний раз она крутит колесо сараевской рулетки, подвергая свой живой живот риску.

Зачем она делает это? Неподалеку отсюда лучшие стрелки прячутся в скелетах домов западной части города. А у нее зажженная сигарета — отличный ориентир.

Ее живот похож сейчас на купол мечети… мечети Ферхадия, где она молилась, распластавшись по земле.

Но я не вмешиваюсь. Она сама решит за нас за всех.

В глубине моего тела годами лежит тяжелый камень. Все мои пустые яйцеклетки, одна на другой, нагромоздились холмиками свежей земли, как все погибшие, дата смерти которых — 1992 год.

Диего берет ее за руку и оттаскивает от окна. Они тяжело дышат, прислонились к стене. Аска, изогнув шею, задрала голову к провалившемуся потолку, а Диего смотрит на нее. Может, и тогда, когда они занимались любовью, он смотрел на нее так же, с той же нежностью, той же тоской.

Об этом я должна буду рассказать Пьетро?

Об их взгляде, настолько интимном, что у меня внутри все обрывается. Последнее, что она делает: взяв руку Диего, подносит ее ко рту и закусывает зубами, как тряпку, как уходящую любовь.

— Dosta… Dosta… — стонет. — Хватит, хватит, вытащите его из меня…

Потом наконец за ней приходит какая-то женщина в медицинском халате и шерстяных носках.

Все свершается в двух шагах от нас, за ширмой из белого пластика. Направляясь к родильному креслу, Аска взглянула мне в глаза… этот взгляд меня раздавил, заставив опустить плечи. Апатичный взгляд беженцев — людей, расстающихся с самими собой.

Все происходит быстро. За перегородкой из белого пластика ничего не видно, только смутный силуэт тела, его конвульсивные движения. Нога Аски танцует в воздухе. Я должна буду рассказать Пьетро о той стопе, о тенях, вместе с которыми увеличивались наши страхи и наши страдания.

Потом спина акушерки, ее локти… будто она копает. Говорит громко, отрывисто. Аска чуть слышно стонет.

Наши взгляды прилипли к черным теням, мелькающим на белом полотне.

Обрывки движений, голосов… видно, как руки роются в теле. Такие же руки копали подземный туннель в аэропорту Бутмира, проход к свободным землям.

Сейчас вся война сосредоточилась на этом полотне, кажется, будто движется миллион рук, принадлежащих тем людям, которые требовали мира шестого апреля. Тени снуют по белому пластику… длинная шеренга отступающих по снегу войск, колонны обессиленных бойцов.

Женщина копает, тянет, вытаскивает, завязывает узел…

Мы стоим у стены, как статуи у Вечного огня.

Надо будет рассказать Пьетро, о чем я думала, когда он появился на свет?

О снайперах. Об их трагических жизнях. О том интервью, которое показывали по телевизору. Парень с голубыми глазами улыбается и говорит: «Стреляешь, как в кроликов, никакой разницы». И перед моими глазами вновь встает небесно-голубой ребенок. Он катается на санках, после каждого спуска тащит их за веревку в гору, что не так уж легко, ведь слетаешь вниз за один миг, а подняться наверх… Но все равно здорово! Хороший день, ярко светит солнце, снег только что выпал. Белым накрыл черное. Снайпер выпил сливовицы, покурил, бросил тлеющий окурок на землю. Потом снова взялся за свой рабочий инструмент, за свою винтовку. Его тоже когда-то родила мать, окрестила, у снайпера висит крестик на шее, и он верит в Святую Троицу великой Сербии. По крайней мере, ему кажется, что так было, потому что прошло всего несколько месяцев, но все изменилось, и он не помнит точно, зачем поднялся в горы вместе с другими. Стреляет по своему городу, своему району. Устанавливает винтовку, наклоняется к ней и ищет уверенным глазом… ему нравится искать, у него закипает адреналин, который от груди опускается в живот, затем ниже, в яйца. Он выбирает ту горку, ту тропинку, запорошенную снегом, где сам играл, когда был маленьким. Он скучает по тем дням, по своему детству, как все люди. Он не жалеет, что переходил по грязи через реку, шагая в горы, зная, что уже не вернется. Теперь другие дети катаются на той горке между двумя выпотрошенными зданиями, дом слева раньше был начальной школой, в которую он и сам ходил. На секунду вспоминает учительницу, которая намазывала паштет на хлеб и ему тоже давала. Он улыбался ей, благодарил: «Hvala». Ему нравилась та учительница, хотя он не помнит, была она сербкой или мусульманкой, задумывается, но не может вспомнить. Теперь от школы остался только каркас, как от недостроенного здания, которое кто-то поджег. Дети играют, он не ожидал, что они придут. Он никогда не знает, что ему попадется, что привлечет его внимание, какая мишень, какая cilj. Это слово нравится ему: cilj, потому что это его ежедневная работа, потому что оно понятно, в нем нет ничего лишнего. «Мужчина, женщина, ребенок» — слова, которые могут запачкать его миссию. Дети — мишени маленькие, maleni ciljevi, а он обычно по маленьким мишеням не стреляет, они слишком быстро двигаются. Но сегодня утром это легко сделать, руки так и чешутся. Maleni ciljevi похожи на кроликов, резвящихся на снегу. Матери разрешили им выйти погулять, не могли весь день держать детей в сырых подвалах, а еще хотели сами освободиться на какое-то время — постирать, сварить травяной суп. Снайпер ищет цель. Сперва дети — пятна на снегу, маленькие фигурки неясных очертаний. Крутит рукоятку, регулирующую оптический прицел. Вот снежное поле, мелькание свитеров, лиц. Плохо видно с такой высоты, изображение слишком расплывчато. Ищет нужный фокус, приближает, сужает… вытаскивает из безвестности, из снега. Maleni ciljevi теперь — дети. Он следит за их перемещениями еще немного и, глядя в оптический прибор, наблюдает за играми. Он тоже когда-то катался с горки, спускался, сидя внутри пластикового корыта вместе с братом. Однажды даже упал, наткнувшись на большой камень, занесенный снегом. Интересно, сохранился ли камень: ищет, находит его. Снайперу нравится отыскивать знаки прежней жизни, даже если он и знает, что больше ее не вернуть. Не испытывает никаких эмоций, как если бы просто исследовал территорию, для охотника это важно. Берет на прицел какого-то ребенка. Не задумываясь, почему выбрал этого, а не другого. Может, потому, что он без шапки, лоб открыт и, когда ребенок поворачивается спиной, видна ямочка на затылке.