торчал пониклый приплюснутый цветок. Свершилось! То, что так долго давило на ее сознание, казалось, порою делало ее жизнь неполноценной, наконец-то свершилось!

– Ты что-то хотела мне сказать, Уголек?…

К чему слова, зачем думать опять обо всем этом бреде: о матери, о дяде Мише, когда все вокруг так прекрасно и она наконец поняла, что все пустяки перед счастьем, которое ей открывала любовь…

– Ты сердишься на меня, Уголек?

– Нет, нет! Что ты?! Давай, Демид, перебежим на тот берег!.. И если… Если мы хорошо перебежим… Пусть тогда все плохое у нас останется позади!

Демид хотел крикнуть, что она с ума сошла! Что так шутить нельзя, что разве она не видит, затор только что тронулся с места и сплавщики все до одного сбежали на противоположный берег. Но было уже поздно. Анисья прыгнула на затор. Демид кинулся за нею.

Затор был очень большой. Его только что прорвало мощным течением. Бревна трещали, бились, тупо упирались друг в друга. Гора леса, шевелящаяся, как живая, медленно оседала. Демид и Анисья карабкались на эту гору. Пан или пропал! Другого пути у них не было. Демид увидел, как одно бревно, толщиною в обхват, свечой вылетело из груды леса и тут же рухнуло, брызнув корою. Секунды три он приглядывался, переводя дыхание, не столько к шевелящейся горе – безжалостной, если вдруг оступиться и угодить между бревен, – сколько к Анисье, к ее ногам, куда они ступят? Он помнит, как вот в таком заторе одного рабочего расплющило в лепешку, так, что и хоронить нечего было.

– Эй, вы, черти, куда лезете! – крикнул сплавщик с того берега. – Эй, Демид, с ума ты сошел! Вернитесь! Говорю! Вот дураки! Куда лезут, куда лезут?!

Ничто не могло остановить Анисью. Она верила, она знала, что должна стоять насмерть, как солдат, которому отступать некуда. Она бежала по затору, нарочно забрав вправо, вверх по течению, то и дело оглядываясь, здесь ли Демид? Вот перед самым ее носом с каким-то звериным шипом, треском выскочила осклизлая, бескорая тонкая ель, брызнув холодными каплями в лицо. Она отскочила в сторону, упала, зашибла колено. А бревна громоздились, шурша перед ее глазами, выпираемые чудовищной силой закупоренной реки. Перескочив на толстую сосну, балансируя, мелко перебирая ногами, она оглянулась. Демид барахтался в воде. К нему навстречу по затору бежал рабочий с багром в резиновых сапогах с длинными голенищами. Ее испугало выражение его лица, освещенного солнцем. Но тут, прямо на нее, в упор, лезло круглое бревно. Сзади что-то трещало, шипело, терлось, слева – бурлила вода, справа – неслись новые лесины, разбивающие затор. Она почувствовала, что кровь разом отлила от лица, по спине побежали мурашки. С ужасом она ощутила, как ее больно ударило в плечо и оттолкнуло от лесины: круглое бревно легло рядом. Она опять кинулась ползком по этому бревну, растерянно оглянувшись влево и вправо. Надо было прыгнуть. Если она перепрыгнет через этот рукав кипящей воды, то спасется. Там устойчивый затор. И она прыгнула, ловко вцепившись руками за что-то круглое и мокрое. Впереди был берег, совсем рядом…

– Ну, Головня! Что б вас черти забрали!.. Ну, окаянные! И ты, Демид! Со смертью играли!.. Ежели бы я не подоспел с багром, приплюснуло бы тебя меж бревнами. Счастливый ты, истинный бог! – говорил черноголовый плосколицый рабочий с багром в руках. Тут же подбежали еще трое сплавщиков.

– Ну, Анисья! Ну, оглашенная! Куда неслась-то?… Что у тебя горит? Надо переждать было, паря… Тут черт-те что! Завсегда такой затор. Поднапрет, а потом как почнет корежить, только держись.

– Ничего, ничего! – сказал Демид, выжимая портянки. – Значит, нам еще долго жить!

На лице у Анисьи не было ни кровинки.

IV

К ограде Головешихиной усадьбы подошла старушка в рваном мокром пальто и суконной шали, с клюшкой в руке. За ее спиною болтался мешок, без слов говорящий о ее профессии.

Старушонка, чавкая разбухшими чирками, вошла в ограду, где ее встретил здоровущий черный кобель.

– Цыц, падаль! – крикнула она, ловко сунув в пасть собаки клюшку так, что кобель с воем отскочил от нее.

Головешиха вышла на стук в сенную дверь, глянула на старушонку, брезгливо сдвинув пухлые губы, сказала:

– Иди, иди, голубушка! Не подаю.

Пытливые глаза старушонки зыркнули за спину Головешихи, пощупали там тьму и встретились с настороженным взглядом хозяйки.

– Иди, иди, бабушка, – спроваживала Головешиха старушку, намереваясь захлопнуть дверь перед ее носом.

– Христос с тобой, какая ты пужливая, – сказала старушка, настырно просовывая клюшку в сени. – Я, может, не к тебе, а к вербовщику. На стройки коммунизма… У тебя, говорят, проживает.

– О господи! Она… пришла завербоваться! – И Головешиха, подбоченясь, расхохоталась, поблескивая оскалом здоровых зубов. – Умора! Твой вербовщик, бабушка, на кладбище! Ха-ха-ха!

– Не лопни, красавица. От смеха морщины полезут по лицу, – предостерегла старушонка и, сразу посерьезнев, приблизив к Головешихе лицо, проговорила вполголоса: – Крести козыри.

«Крести козыри» – это был условный пароль самого «капитана». Один-единственный человек мог послать к Головешихе доверенного с таким паролем. Господи боже мой, наконец-то! Как она ждала этой минуты!

Сколько раз, бывая в Красноярске, она бродила по улицам, вглядываясь в лица прохожих, надеясь случайно встретиться с «капитаном». Она почему-то не верила, что «капитан» мог погибнуть. Он же такой опытный, настырный, ловкий. Нет, он не погиб. В газетах все чаще писали про холодную войну, про атомную бомбу, а «капитан» молчал. Почему он молчал? Гавря! Милый Гавря!

И вот встреча со старушонкой! К ней явились долгожданные «крести козыри»!

– Как ты сказала, бабушка?

Секунду приглядывались друг к другу.

– Крести козыри. Ответь свое.

Рука Головешихи, ослабнув, сползла по косяку двери.

– На крестовую даму кинь, – тихо ответила.

– Есть кто в доме?

– Никого.

– Дочь дома?

– Она сейчас в тайге.

– А вербовщик-то где?

– Уехал.

– Насовсем?

– А что ему тут делать? И без него все мужики, которые попроворнее, ушли на прииск, на рудник и в леспромхоз.

– Хи-хи-хи, – сморщилась старушонка. – В колхозе-то, наверное, мало мужиков осталось?

И, не дожидаясь ответа:

– Одна, значит. Чайной, слышала, заведуешь? Ну я пройду в избу. Закрой сени на задвижку. И никого не впускай. Баньку бы истопить. Прогреться бы с дороги.

– Истоплю, бабушка, – и голос-то у Головешихи переменился. Лился, как масляный ручеек. Куда девались заносчивые нотки.

– Ишь ты! А гнать хотела.

Старушонка переступила порог степенно, с достоинством. По тому, как важно она поворачивалась, какими движениями сбросила с плеч рваную хламиду и сняла через голову такое же рваное платье, под которым была надета теплая вязаная кофта, видно было, что старуха из бывалых.