— А я могу напомнить тебе, что Спинк и Эпини рискнули всем, чтобы спасти меня. А Эмзил собиралась пожертвовать собой, если придется, чтобы помочь мне пройти мимо стражи.

— Да, она была готова поступить так, но только не лечь с тобой в постель, — язвительно заметил он.

— Оликея готова спать с тобой, но не любить тебя, — парировал я.

— Что за мужчину, тем более солдата, так сильно заботит любовь и так мало — свой долг перед преданным ему народом?

Мне нечем было ему ответить. Его слова на удивление глубоко меня уязвили.

— Оставь меня в покое, — угрюмо проворчал я.

— Как пожелаешь, — откликнулся он и умолк.

Когда мальчик-солдат не нуждался в моих советах, он вовсе не обращал на меня внимания. Тогда я словно бы выпадал из пространства и времени. Казалось, теперь я не сплю, а просто перестаю воспринимать себя как отдельную сущность. Как крошечная щепка, я медленно вращался в тихих заводях его разума. Иногда течения увлекали меня, но сам я на них влиять не мог. Его слова о том, какой народ я на самом деле могу считать своим, разъедали мне душу, точно кислота. Стоило мне вспомнить об этом, и, казалось, таяла самая моя суть. Меня преследовали давние слова Бьюэла Хитча. Почему считается достойным хранить верность какому-то народу лишь потому, что ты в нем родился? Почему я не могу просто отвернуться от гернийцев, как они отвернулись от меня, и стать спеком? Думаю, в такие мгновения лишь немногочисленные друзья и родные в Геттисе удерживали меня от того, чтобы окончательно переметнуться.

Словно издали, я наблюдал, как мальчик-солдат обхаживает клан Оликеи, пытаясь заручиться его поддержкой и доверием. И когда пришло время, он не стал приглашать Джодоли к себе, а отправился разыскивать его сам на земли клана. Отец Оликеи и Фирады охотно пригласил его в дом. Киликарра был первым спеком, с которым я разговаривал, и, похоже, гордился тем, что разглядел во мне великого. Он был мужчиной средних лет, с черными губами, глазами разного цвета и сединой в волосах. Теперь я знал, что он потерял мать своих дочерей в танце Кинроува, и видел его скорбь из-за ухода внука. Он долго беседовал с мальчиком-солдатом и согласился стать его союзником в борьбе за спасение Ликари. Было больно смотреть, с какой легкостью его убедили обещания сделать все возможное для возвращения ребенка. Мальчик-солдат не пытался скрывать свою печаль из-за утраты и тревогу за малыша. Не думаю, что он сам способен был отделить собственные истинные чувства от линии поведения, избранной им, чтобы привлечь спеков на свою сторону.

Однако прочие родичи Оликеи не торопились от всей души привечать мальчика-солдата. Подозреваю, Джодоли не поощрял среди своего клана доверие к чужаку. Появление мальчика-солдата заметно изменило отношение сородичей к прежде единственному великому. Они с Фирадой облегченно вздохнули, когда мальчик-солдат поселился в старой хижине Лисаны, далеко от обычного зимовья клана. Они с радостью отзывались о нем как о великом без родичей, своего рода маге-отступнике. Великий начал было заново укреплять свое положение в клане, и тут опять объявился мальчик-солдат.

Однако обстановку разрядило то, что он сразу же обратился к Джодоли за советом по поводу призыва и поделился с ним тревогой за Ликари. Сперва он лишь спрашивал и внимательно выслушивал ответы, даже если те нудно повторяли хорошо известные им обоим вещи. Фирада также питала слабость к племяннику, и к наступлению ночи встреча окончательно превратилась в семейный совет. Дом Джодоли вдвое превосходил хижину Лисаны и был полон роскоши, подобающей великому. Мальчик-солдат открыто восхищался его уютом, немало польстив Джодоли. И все же, когда стемнело и мы все придвинулись к очагу, большая хижина стала казаться крошечным островком, где пляшущее пламя озаряло круг лиц, измученных скорбью. Кормильцев отослали по домам. Осталась лишь «семья»: две женщины, их отец, Джодоли и мальчик-солдат.

Я не слишком удивился, обнаружив, что Джодоли, как и все, любил малыша. Его потрясло и оскорбило то, что Кинроув позволил призыву забрать кормильца. Обсуждение вышло горьким для всех участников, особенно когда мальчик-солдат начал выяснять, как долго Ликари сможет танцевать. Он напрямик спросил, сколько жили прочие призванные дети. Ответ удручил всех нас. Два сезона. Если не освободить Ликари к лету, он почти наверняка умрет.

— Два сезона, чтобы спасти его. Не слишком много времени, — встревоженно заметил мальчик-солдат.

— Два сезона, чтобы спасти его от смерти, — уточнила Фирада. — Два сезона, если мы согласны вернуть его хотя бы искалеченным. Танец безжалостен, Невар. Он ломает тела, поскольку магия не слишком-то заботится о том, чего он нам стоит. За два сезона Ликари превратится в крохотного старичка. При таком образе жизни он не сможет как следует расти. И его разум разъест магия. Мы видели это в тех, кого Дэйси спасла от танца. Вернувшиеся взрослые сохранили какие-то связи с домом, семьей и кланом. Но младших танец поглотил полностью. Я слышала по меньшей мере о пяти освобожденных танцорах, которые с тех пор вернулись в танец. Они не знали, что еще им делать со своими жизнями. Из оставшихся большинство думает совсем по-детски, они ничему не научились с тех пор, как их призвали. Они не знают ничего, кроме танца и цели, внушенной им магией. Думаю, Ликари окажется восприимчивее многих. Если мы прождем два сезона, прежде чем попытаемся его вернуть… Тогда, пожалуй, милосерднее позволить ему танцевать до смерти.

Оликея казалась странно спокойной, но тут заморгала и по ее щекам хлынули высвободившиеся слезы. Она даже не всхлипнула. Теперь она часто плакала вот так, молча, словно рыдала где-то в самой глубине души, а на поверхности выступали лишь слезы. Она все еще заботилась обо мне, но почти не разговаривала. Оликея казалась по-детски потерянной, словно ее отбросило в дни, когда ушла ее мать. Я понял, что ее рассказы о семейном укладе спеков сильно исказились от ее собственных переживаний. Она всю жизнь отдалялась от Ликари, опасаясь новой утраты. Но когда она его все же потеряла, это не смягчило удара.

Мальчик-солдат положил руку ей на плечо. Хотя его сердце по-прежнему принадлежало Лисане, они с Оликеей время от времени занимались любовью, и она всякий раз делила с ним постель. Дарить ему телесное облегчение входило в ее обязанности кормилицы, она не рассчитывала на его влюбленность или страсть помимо плотской. С тех пор как ушел Ликари, они, похоже, чаще тешились так, словно без особого успеха искали друг в друге утешение. Возможно, она хотела зачать другого ребенка взамен утраченного. Или он так нежно обращался с ней лишь из-за того, что хотел укрепить связь с ней, а значит, и с ее кланом. В любом случае я завидовал тому, чем они обладали, — плотскому наслаждению друг другом без излишних сложностей. К собственному стыду, иногда я представлял, что это Эмзил ласкают мои руки и это губы Эмзил нетерпеливо тянутся к моим. После этого горького притворства я ощущал себя еще более одиноким, чем обычно. Они постоянно испытывали друг к другу влечение, лишь усиленное общей скорбью. В последние дни она спала, прижимаясь к его животу, а не спине, и он часто обнимал ее, когда она кричала во сне. Теперь он сразу же подбодрил ее: