Он сказал еще что-то; пообещал мне письмо для Спевсиппа, если зайду назавтра; и попрощался. Я ушел в раздумьях. Ну ладно, раз так — я его еще увижу; хоть один раз.

Я пошел по городу, встретился с парой друзей; и мне рассказали, что какой-то молодой актер, которому я вроде что-то пообещал, меня разыскивает. Было бы жалко не увидеть его, потому к вечеру я собрался с театральную винную лавку.

Постоянной клиентуры было мало; потому там обслуживали кого попало, и место стало совсем не таким приятным, как прежде. Вокруг длинного стола в дальнем углу сидела куча солдат, молодых греков, потихоньку разговаривая голова к голове. Ребята были сильные, но явно недалёкие; когда такие сидят тихо, обязательно ждешь от них какой-нибудь пакости. Как раз когда мне принесли вино, из их группы поднялся кто-то и пошел на выход. Я узнал Каллиппа. Если эти мерзавцы вели себя глупо, — скоро пожалеют.

Они продолжали о чём-то толковать. Были они в уличной одежде, без оружия, так что — я подумал — пока, во всяком случае не опасны; но соседство это мне не нравилось, и я решил больше не задерживаться. И почти уже встал, когда подошел ко мне человек лет пятидесяти, до сих пор сидевший в углу.

— Никерат, — говорит. — Я всё думал, подойти поздороваться, или ты меня не узнаешь после стольких лет?

У него было доброе, мягкое лицо неудачника; когда-то красивое наверно. Я не мог вспомнить, чтобы мы когда-нибудь встречались; но он мне понравился, я что-то пробормотал в ответ… А он продолжал:

— Ну конечно, не вспомнил. Ты же совсем мальчишкой был; в отцовских пьесах выступал. А я бы тебя узнал где угодно… Давным-давно мы с тобой «Мирмидонцев» читали.

— Аристон!

Я схватил его за руку. Он казался совсем чужим; любовь нашу я забыл, словно давний сон; но все эти годы хранил благодарность ему, помня его доброту.

Он рассказал мне, что когда я появлялся раньше, он как раз бывал на гастролях. Честно говоря, не думаю, что это правда: скорее без работы сидел и не хотел, боялся спекулировать на прошлом. Я ни разу не слышал его имени в Сиракузах и решил, что он уже умер; но дело было проще, он был очень средним актером. Плащ его был заштопан; выглядел он голодным; но заказал себе вина, прежде чем заговорить со мной. Наверно теперь, когда все в городе были без работы, ему стало полегче ко мне подойти.

Я тотчас вознамерился позаботиться о нем, забрать в Афины и найти ему что-нибудь; но об этом потом, он себя уважает. Так что мы вспоминали прошлое; а тем временем солдаты говорили потихоньку, но смеялись очень громко, резко, как мальчишки, замыслившие какое-то поганое дело, которое их пугает, но не настолько, чтобы заплакать и запроситься назад.

Что-то я услышал такое, что привлекло внимание, хоть я и не знал почему. Какой-то момент пытался слушать… Вроде, фраза была типа «Он сейчас домой идет», это могло относиться к кому угодно; не знаю почему ее заметил. Но заметил, и отвлекся от Аристона; настолько, что он это почувствовал, и я это понял. А этого я себе позволить не мог: слишком хорошо я был одет. Обидеть его — этого я ни за что в мире не допустил бы. Хотя о себе самом я бы так думать не стал. У каждого своя гордость.

Так что я вернулся к нему, рассказывал, слушал, уговорил его поужинать со мной… А тем временем солдаты-греки ушли, все.

Мы расстались, договорившись встретиться снова (я не стал спрашивать, где он живет), и я пошел потихоньку к своей гостинице, в угасающем свете заката. На юге темнеет быстро; красный сменяется пурпурным на глазах… И то ли этот свет; то ли какое-то слово, на которое прежде внимания не обратил; то ли какая-то новая нота в шуме городском, — не знаю. Но сердце вдруг подпрыгнуло, — и я понял: мне Каллипп говорил правду, это Диону он лгал.

Я побежал к Ортидже. Люди на улицах на меня оглядывались: бежал, словно ребенок, который спасается от буки, а сам знает что никто другой эту буку не видит. На западе умирающий день погружался в кровавую тьму; а я чувствовал, что бегу от знания, что уже поздно.

Из Ортиджи донеслись крики, покатились от башни к башне… На крыше Дворца стоял человек с двумя факелами, размахивая своей новостью на фоне черного неба…

А бежал я не от надежды, что страхи мои напрасны; что суматоха вызвана какой-то другой причиной. Я знал. А с этим знанием и страх прошел, и даже скорбь. Ему ничего другого и не оставалось, кроме как умереть по-царски, как в трагедии, прошествовав по пурпурной дорожке к топору за сценой. Его освободили из тюрьмы в Ортидже, прежде чем эта тюрьма его поглотила; единственным способом, каким можно было освободить. Мне не надо было рассказывать, что умер он храбро; сражаясь с ними всеми как солдат. И я долго надеялся, — напрасные были надежды, — что сражался он не один.

Оставаться в Сиракузах и читать ему эпитафий не хотелось. Да там и некому его написать; это предстоит старику в Афинах… Впрочем, в сердце своём, он уже написал наверно. Что до меня, Каллипп не стал тратить время на тщеславного актера, у которого в голове нет ничего, кроме своих ролей. И я отплыл с Аристоном, который был добр со мной в то время, когда доброта или жестокость формовали душу мою. Я прослежу, чтобы он не умер в нищете или одиночестве. В конце-то концов, на это может рассчитывать почти каждый; как бы ни крутилась история человечества.

С тех пор прошло лет двенадцать. В Сиракузах я больше не бывал. Говорят, там на улицах трава растет; а народу осталось меньше, чем в провинциальном городишке в Аттике. Тирания за тиранией (Каллиппа так ненавидели, что он продержался всего год); даже сам Дионисий возвращался на времечко править на этом пустыре. В конце концов, Коринф — метрополия бывшая — сжалился над своим несчастным ребенком и послал им генерала; похоже хорошего. Дионисия тот выгнал; а сумеет ли карфагенян отогнать — Бог его знает. Но пока он достаточно доверяет людям, чтобы разоружить Ортиджу; стены там срыты.

Дионисий убрался, только жив остался. Теперь он никто. Держит школу для мальчиков в Коринфе и сам ходит на рынок, чтобы еду себе приготовить. Когда я играл там в последний раз, он заходил за сцену меня поздравить. Боги над ним сжалились: он теперь не может позволить себе спиться до смерти, только толстеет. Он до сих по считает себя знатоком и тонким судьей драмы, и потому болтался у меня довольно долго; пока более именитые горожане его не подвинули.

Кроме Коринфа, у которого есть собственный интерес, Сиракузы никому больше не нужны. Это такое место, где когда-то что-то происходило. А в Греции сейчас столько интересного происходит, с этим Филиппом Македонским, который прёт на юг и во всё влезает… Кто вообще вспоминает заброшенный остров, где без конца дерутся бандиты, при всём его славном прошлом? Быть может, в том прекрасном театре еще собираются иногда по нескольку сот человек; но все приличные актеры оттуда убрались уже много лет назад.

А в Греции для нас полно работы. Говорят, что техника развилась чрезвычайно; хотя хорошей новой пьесы мне давненько не попадалось. Все лучшие постановки — возобновленные, в которые мы пытаемся внести хоть что-то новое; или, по крайней мере, представить с блеском, достойным покойных гигантов.