Бестужевская таблица совершенствовалась следующими поколениями узников. Вся революционная Россия знала технику перестукивания, народники обучались ей еще на свободе. Вскоре тюремщики поняли, что означают удары в стену. Именно поэтому заключенных по возможности размешали так, чтобы со всех сторон соседние камеры пустовали.

В связи с реорганизацией Николаем I политической полиции и образованием III отделения в 1826 году Секретный дом поступил в ведение Второй экспедиции этого нового учреждения. Первый смотритель равелина семидесятивосьмилетний Лилиенанкер ушел в отставку, на его место временно назначили плац-адъютанта крепости, штабс-капитана Трусова, которого 28 марта 1828 года сменил С. И. Яблонский, занимавший эту должность более 22 лет. Петрашевец И. Л. Ястржембовский писал о нем:

«Не могу здесь не вспомнить, что этот Яблонский, полковник по армии, произвел на меня неимоверно удручающее впечатление. Высокий ростом, кривой на один глаз, седой как лунь, в то время, как я привык видеть самых старых генералов черноволосыми (как известно, тогда красить свои куафюры военным было обязательно), он единственным своим глазом всматривался в меня так пристально, что мне казалось, он так и хотел сказать: «знаю я тебя, голубчик… лучше сознайся».

Не могу допустить, что это впечатление явилось у меня вследствие того, что он был тюремный смотритель. Ведь был же там и другой офицер, инвалидный поручик, но он на меня ни мало не производил отталкивающего впечатления. То был обычный служака, который исполнял свою должность бессознательно, не сознавая решительно всей ее неприглядности. Напротив, Яблонский, видимо, знал, что делает, он сознавал всю подлость своей обязанности и все-таки ради разных выгод исполнял ее con amore (с любовью. — ит.). В единственном взгляде ясно отражались кровожадность кошки и хитрость лисицы!».[700]

Смотрителями равелина подбирались люди, беспредельно преданные престолу, ограниченные, жестокие, слепо исполнявшие инструкции, от которых не отступали ни при каких обстоятельствах.

В феврале 1838 года встал вопрос о необходимости капитального ремонта Секретного дома, быстро разрушавшегося после наводнения 1824 года. «В арестантских комнатах и занимаемых жительством чиновников полы пришли в ветхость и опустились со своих гнезд, отчего в покоях делается великий холод».[701] Стены покрылись трещинами, зимой в углах многих камер выступал иней, крыша постоянно протекала. В том же году здание тюрьмы было капитально отремонтировано, но в «отдельных покоях» продолжал свирепствовать холод.

При Яблонском в Алексеевском равелине с 24 апреля по 24 декабря 1849 года находился Ф. М. Достоевский. Сначала он сидел в 9-й камере, затем в 7-й. Во время пребывания Федора Михайловича в Секретном доме была напечатана «Неточка Незванова».[702] Редактору-издателю журнала «Отечественные записки» А. А. Краевскому не без труда удалось выхлопотать разрешение шефа жандармов князя А. Ф. Орлова на публикацию повести, написанной политическим преступником.

21 октября 1850 года место Яблонского занял капитан Богданов,[703] а его в 1860 году сменил майор Удом. При нем с 7 июля 1862 года по 20 мая 1864 года в равелине содержался Н. Г. Чернышевский. Узников в Секретном доме почти не было, поэтому режим для подследственных установили сравнительно мягкий.

Чернышевский беспрепятственно пользовался письменными принадлежностями. Меньше чем за два года ему удалось написать столько, сколько не всякий опытный писарь в состоянии переписать за этот же срок, — 205 печатных листов, включая беллетристику, переводы, научные статьи и письма.[704] Такую гигантскую работу мог проделать человек, обладающий крепкими нервами и имеющий сносные условия содержания. Действительно, тюремщики Чернышевскому не докучали, кормили прилично; цингой узник не болел.

Когда Чернышевского привезли в Алексеевский равелин. там уже почти десять месяцев томился будущий многолетний сосед С. Г. Нечаева — Михаил Степанович Бейдеман.[705] Ни Чернышевский, ни другие заключенные Секретного дома, кроме Н. В. Шелгунова, С. Г. Нечаева, Л. Ф. Мирского и С. Г. Ширяева, даже не догадывались о существовании в равелине еще одного узника.

Он родился в дворянской семье в Бессарабии, учился в Петербурге в Ларинской гимназии, затем в Кишиневской гимназии, по ее окончании, в 1856 году, был два года экстерном в Киевском кадетском корпусе. По выходе из Константиновского военного училища поручик Бейдеман летом 1860 года выхлопотал отпуск, чтобы навестить престарелых родителей, и, не явившись к месту службы, тайком от всех эмигрировал в Западную Европу. Вне России он пробыл четырнадцать месяцев. Его задержали на границе при возвращении на родину и 29 августа 1861 года заключили в Петропавловскую крепость. При досмотре личных вещей нового арестанта ретивые служаки обнаружили «манифест» от имени Константина Первого, разорванный на мелкие кусочки и хранившийся на дне коробки с папиросами. Из текста «манифеста» явствовало, что Александр II царствует незаконно и что если ему, Константину, удастся вступить на престол: «народ русский будет управлять сам собою, чиновники и всякая канцелярская челядь изгонится».[706]

С какой целью писал Бейдеман «манифест» — не известно: хотел ли себя провозгласить монархом, или устроить анонимно мистификацию, или, быть может, наивно полагал образовать сообщество и возглавить его. Успей он вовремя выбросить забытые клочки бумаги, жизнь его прошла бы совершенно иначе. Возможно, причина страшной трагедии, постигшей Бейдемана, всего лишь мальчишество.

Узнав о содержании находки, монарх распорядился поместить Бейдемана в Алексеевский равелин «без суда» и содержать там «впредь до особого распоряжения». Во все последующие годы царствования Александра II «особого распоряжения» не последовало. Он желал жестоко наказать осмелившегося объявить его права на престол незаконными. Именно за это Бейдеману предстояло провести в стенах Секретного дома двадцать лет. Самое мучительное страдание ему причиняло неведение, он ожидал суда и наказания, определенности, какой угодно, но определенности, а дни тянулись, не принося никаких известий о дальнейшей судьбе. От него требовали объяснений, он их писал, вызывал к себе главноуправляющего III отделением, рассказывал о жизни в Швейцарии, Норвегии, ожидании беспорядков в России, желании возбудить бунт путем опубликования «Манифеста», но не раскаивался, Бейдеман делал пространные записи, в которых давал правительству советы, а чиновники из III отделения методично подшивали их к делу. Узник не просил о помиловании, он излагал свои взгляды, а власти ждали от него полного признания, объявления фамилий соучастников — а их не было.