Он грыз зубами сухой древесный мусор, из которого состоял муравейник, он то ревел, как слон, то пищал, как мышь, он обмочился и обгадился, но головой даже не шевельнул. Когда Верка, потрясенная мерой его терпения, отступила назад и ствол перестал холодить затылочную кость, Павлуша проворно отбежал в сторону и там стал совершать прыжки, на которые вряд ли были способны даже воины саванны.

По всему его телу шныряли рыжие крупные муравьи, а то, что висело в паху, напоминало недавно вышедший из улья пчелиный рой. Продолжая подпрыгивать, Павлуша стряхивал с себя насекомых, и скоро стало заметно, что придуманная Веркой экзекуция повлияла на орудие его греха даже в положительную сторону — и до длине и по объему оно увеличилось едва ли не вдвое, хотя и выглядело не вполне эстетично: багровая кожа во многих местах полопалась и сквозь нее проглядывала нежно-розовая плоть, сочащаяся сукровицей.

— Это тебе за девочку, — сказала Верка, вскидывая автомат к плечу. — А сейчас получишь за мальчика.

Но тут холодная гулкая пустота, направлявшая все ее последние поступки, куда-то исчезла, и Верка опять стала такой, какой была раньше: маленькой женщиной, совсем недавно ощутившей в себе зарождение новой жизни. С трудом сдерживая слезы, она натянула просторные Павлушины ботинки — босой человек в саванне, если только он в ней не родился, почти что смертник, — облила его одежду остатками спирта и подожгла. Потом закинула за спину автомат и кружным путем двинулась к реке.

Деревню Мбори сожгли не аггелы, которых тогда еще и в помине не было, а обыкновенные дружинники из отряда самообороны, но первые цветочки идей каинизма, источающие завораживающий аромат безнаказанного насилия, проклюнулись именно в этой среде.

Громко стуча чересчур свободными ботинками и все время поправляя сползающий с плеча автомат, Верка шла по улицам родного Талашевска с тем же чувством, с каким досужие туристы ходят по Помпеям и Геркулануму.

Вокруг был чужой город. Более того, вокруг был чужой город, разрушенный неведомым катаклизмом и сохранивший только жалкие приметы былого: вывеску «Сберкасса» над зданием, в котором из денежных банкнот разводят костры, газетный киоск, ныне при помощи мешков с песком переоборудованный в огневую точку, продуктовый магазин, где не только продуктов, но даже мышиных экскрементов не найти, недвижимые автомобили, превращенные в уличные сортиры, и уличные сортиры, превращенные в братские могилы.

Везде встречались следы недавних боев — фасады домов выщерблены пулями, из провалов окон вверх по стенам тянутся языки копоти, на уличных газонах открыты стрелковые ячейки, тут и там видны проволочные заграждения, на развалинах детского сада установлена деревянная пирамидка с красной звездой, количество убитых обозначено двузначным числом, но его не разберешь, дождь размыл карандашные каракули.

Веркин внешний вид ни у кого не вызывал удивления — женщины носили мужские пиджаки и куртки, мужчины не стеснялись брюк, пошитых из бордовой портьерной ткани, и дамских шляпок с отрезанными полями. Почти все были вооружены: кто охотничьими двустволками, кто трофейными мечами и саблями, кто просто вилами.

Налицо были все приметы военного времени, однако документов никто не проверял — своих и так видно, а у степняков и арапов какие могут быть документы? Их и без документов за версту отличить можно. На тротуарах старухи торговали всяким хламом: книгами, одежонкой, посудой, детскими игрушками. Только съестного нигде не было заметно. Верка даже пожалела, что не пригнала из-за реки парочку коров — сколько их, бедолаг, осталось в саванне на поживу гиенам.

Дома ее ждал новый удар — соседка, утирая кулаком слезы, рассказала о том, как во время кастильского нашествия все они просидели в подвале целых шесть дней. Когда с отцом случился сердечный приступ, мать побежала искать врача и не вернулась. Ее убило на улице шальной пулей, а отец умер, узнав об этом.

— Где их могилы? — спросила Верка.

— Мамочки твоей неизвестно где, а папочку прямо в подвале закопали. Только туда сейчас не зайти, затопило.

Так Верка сделалась не только вдовой, но и круглой сиротой. Отлежавшись немного, она отправилась в свою больницу, где уже на следующий день бинтовала, гипсовала, колола, кормила и обихаживала пациентов хирургического отделения, а также ассистировала при операциях и при захоронении умерших, которых далеко не возили, закапывали тут же, в больничном сквере.

За свои труды Верка получала только скудную кормежку и наркомовские сто граммов. Впрочем, многие в городе не имели и этого. Спала она тут же, в ординаторской, используя вместо подушки обмотанный рваным одеялом автомат.

Вначале Верке было нелегко врубиться в события, происшедшие за время ее отсутствия. Причины, по которым исчезли светила, времена года, смена дня и ночи, а также электричество, объяснялись по-разному, но в основном винили или паскуд-империалистов, применивших сверхсекретную бомбу, или своих же гадов-физиков, сплоховавших при испытаниях точно такой же отечественной бомбы. Называли даже ее тип — темпоральная. Это, кстати, объясняло, по какой причине рядом с Талашевском появилась африканская саванна, центральноазиатская степь и кастильское плоскогорье.

Как бороться с этой напастью, никто не знал, но общественное мнение высказывалось в том смысле, что родное правительство не оставит талашевских граждан в беде и по примеру челюскинской эпопеи пришлет им на выручку какой-нибудь межвременной ледокол. Люди, игнорировавшие общественное мнение, — были в Талашевске и такие — утверждали обратное: родному правительству, если оно само уцелело, начхать на своих граждан с высокой трибуны Мавзолея, а беду эту придется расхлебывать нашим внукам и правнукам, если таковые на свет появятся.

Подруги-медички поведали Верке о всех злоключениях, которые им пришлось пережить после наступления Великого Затмения — так называли то достопамятное событие наиболее культурные горожане. (Менее культурные употребляли другой термин — Большой Пиздец.) От них она узнала о бунте заключенных; о нашествии степняков, несмотря на побоище у реки Уссы, прорвавшихся к Талашевску; о губительной позиции райкомовских начальников, все действия которых в те дни ограничивались принятием постановлений, созданием комиссий, проведением расширенных пленумов и отправкой посыльных в областной центр за директивами; о захвате власти военным комендантом Коломийцевым, действовавшим по наущению армии и милиции; о конфликте между двумя этими уважаемыми ведомствами, в результате чего не осталось ни того ни другого, а из уцелевших бойцов были сформированы так называемые отряды самообороны; о превентивном ударе по Кастилии, закончившемся позорным поражением; о непрекращающемся голоде и о драконовских мерах, которые применяет против спекулянтов якобы виновный в нем военком и одновременно глава районной администрации Коломийцев; о жутких, никому ранее не известных болезнях, выкашивающих ослабленных недоеданием людей, и о намечающемся союзе со степняками против кастильцев.

Верка в ответ рассказала подругам грустную историю своего плена, своей любви и своего несчастья. Не стала она скрывать и того, что ждет ребенка.