— Итак, тюрьма, — говорю я, оправившись от удивления. — Тюрьму я знаю. Но сколько составляют — в пересчете — пятьсот рандов, если мне придется себя выкупать?

— Не знаю, не могу ответить немедленно, спроси казначея.

— Это действительно — не шутка?

— Не шутка! — говорит старик.

Зыбь улеглась, волны больше не бьются, нос корабля зарывается в них совсем мягко, слышен только звук легкого вскипания и опускания.

Вахтенный насадил на компас так называемый «пеленгаторный диоптр», теперь мы можем ориентироваться по наземным объектам.

На траверзе населенный пункт, который называется Гамбург, вскоре появится несколько бульший город Ист Лондон. Африканское побережье удалено не дальше, чем противоположный берег Штарнбергского озера, если смотреть со смотровой площадки на Острове роз.

Старик приходит на мостик, не сразу видит вахтенного и спрашивает в шутку:

— Есть здесь кто-нибудь?

Первый помощник сразу же выходит из штурманской рубки и поспешно делает своего рода военный рапорт. Он никогда не научится различать — где шутка, а где серьез.

Мы движемся на северо-восток. То, что в конце этого путешествия мы будем двигаться по курсу 45 градусов, я и представить себе не мог. 45 градусов могли быть хорошим курсом домой из Центральной Атлантики.

После смены вахт я вижу с пеленгаторной палубы, что наш радар работает. Так как я не могу понять этого, то я спускаюсь вниз на мостик. Третий помощник, который сейчас несет службу, производит пеленгацию с экрана радара, поскольку побережье не имеет настолько ярко выраженных контуров и не хватает ориентиров, за которые он мог бы зацепиться, в том числе и башен церквей, которые для мореходов являются излюбленными объектами пеленгации.

На экране побережье вырисовывается очень четко. Курс на карте «East London to Port St. Jones», которая как раз лежит на штурманском столе, проложен таким образом, что в нескольких местах мы приблизимся к побережью на расстояние до трех морских миль.

Я стою и стою. Африка перед глазами.

На завтрак я надел мою вязаную кофту. Утром было прохладно. Африка — и вязаная кофта? Смешно.

Три старослужащих морехода, в том числе и человек, отвечающий за обслуживание насосов, сидят в каюте у Ангелова, когда я стучу в дверь. Они восторженно вспоминают о прежних путешествиях в Восточную Азию.

— Эти чудесные гавани, — говорит специалист по насосам, — сначала Марсель, потом Генуя, Порт Саид, Джибути… и так далее!

Все они недовольны этим длинным морским рейсом, в конце которого будет Дурбан — в их глазах что угодно, только не привлекательный порт.

— Последний! — говорит один из четырех. И в этом порту корабль задержится на короткое время. Нам нечего выгружать.

Все поздравляют меня с тем, что я решил сойти. Ежедневную дозу таблеток от малярии я принял, мое белье чисто выстирано, мое снаряжение должно быть небольшим, но безупречным, в случае если мне действительно придется покинуть корабль.

Почему я все время использую сослагательное наклонение, когда речь заходит об уходе с корабля? Разве мое решение все еще не окончательное? Устраиваю сам себе театр? Мне кажется, что назрела пора самопроверки. Боюсь ли я риска путешествия в одиночку? Не покинула ли меня прежняя смелость? Не пугает ли меня одиночество по вечерам в чужих городах и жалких отелях? Или я кажусь себе отвратительным из-за того, что оставляю старика одного на этом вводящем в состояние депрессии корабле? Что со мной происходит? Возможно, мне надо бы прочитать «Юность» Йозефа Конрада, тогда бы я снова приобрел правильный вкус.

Ведь на идею сойти в Дурбане меня натолкнул старик: не делай этот хипповый рейс обратно, лети на самолетах, посмотри кое-что в Африке, ты же можешь это себе позволить!

Как так случилось, что Африка никогда не входила в планы моих путешествий? Смешно, ведь при этом я испокон веку собирал африканское. Я знаю только Алжир и Северный Египет, Даже до Танжера я не добрался. Ливингстон, Стэнли всегда были для меня большими людьми. Почему я никогда не чувствовал потребности последовать по их следам?

— Ты уже собрал свои вещи? — озабоченно спрашивает старик вечером. — Ты подумал о том, чтобы врач дал тебе лекарства на всякий случай?

— Все уже сделано, — говорю я, необычно тронутый заботой старика.

— Много времени у нас уже нет, — говорит он после того, как мы молча выпили виски, которое старик поставил на стол сегодня. — Ты хотел мне все же рассказать, как впоследствии сложилась твоя жизнь с Симоной, — и ухмыляется над своей ходульной манерой речи.

— Как должна «сложиться» жизнь с Симоной? Через несколько дней она вернулась, на этот раз в штатском.

— Тебе повезло, что твой дом остался цел. Ведь совсем рядом располагалась прожекторная позиция.

— Что значит «мой дом», это были две комнаты, чулан и крошечный камбуз, все это с покосившимися стенами в стариковской хибаре. И все это без электричества и воды из общественного водопровода.

— Как это так?

— Электричество мы вырабатывали сами. Часто агрегат выходил из строя. А для воды у нас был насос в погребе.

Теперь меня захватили воспоминания, и картины в моей голове обгоняют друг друга.

Я медленно глотаю виски, мне нужно время для того, чтобы навести какой-то порядок в себе.

— Не надо представлять себе наше жилье как трущобу, — начинаю я снова, — мы вполне сносно жили от овощеводства и от леса.

— А Симона играла роль домашней хозяйки?

— Да — но лучше по порядку: лето тогда было теплым и зеленых томатов и огурцов было у меня навалом. На кислых торфяных почвах все растет великолепно, даже арбузы, но особенно тыквы. Я посадил семена на пробу, а затем из этого получился богатый урожай. Мы делали маринованные огурцы, кисло-сладкую тыкву и маринованные огурцы с горчичной заливкой, а также незрелые зеленые томаты. Если где-то можно было достать стеклянные банки для консервирования, мы отправлялись туда, но все равно не могли справиться с обилием овощей. В конце концов мы отнесли уродившиеся громадными тыквы на чердак, чтобы они отлежались. Через два месяца мы сбросили их сверху на бетонный пол. Они взорвались как бомбы. Немного сахара, который нам удалось добыть, нам не хотелось тратить на производство тыквенного мармелада или мусса. Однажды над нашей опушкой леса промчался настоящий маленький смерч. Это было поздней осенью. Когда я утром пришел в садовый домик, было чертовски холодно, хотя весь день светило солнце. И тут я увидел причину этого: из верхнего освещения, которое я с таким трудом устроил сам для того, чтобы создать ателье, исчезло большое тяжелое стекло. Никаких осколков, ничего. От стекла никаких следов. Потом я случайно нашел его лежащим в траве, на удалении добрых пятидесяти метров. Этот смерч всосал его и плавно положил, всосал, несмотря на замазку. Просто чудо!