Все это было безумно и подло, конечно, и только продемонстрировало скрытую нетерпимость и ксенофобию Трампа, однако представляло для нас реальную опасность. Трамп пытался дать повод фанатикам, и я боялась их реакции. Время от времени служба безопасности докладывала об угрозах, и я понимала, что некоторым людям действительно стоит только дать повод. Я старалась не волноваться, но иногда ничего не могла с собой поделать. Что, если кто-то с неустойчивой психикой зарядит пистолет и поедет в Вашингтон? Что, если он найдет наших девочек? Дональд Трамп своими громкими и безрассудными заявлениями ставил под угрозу безопасность моей семьи. И за это я никогда его не прощу.

Однако у нас не было другого выбора, кроме как отринуть страх, довериться структуре, созданной специально для нашей защиты, и просто продолжать жить. Люди много лет пытались выставить нас «чужаками». Мы делали все возможное, чтобы подняться над их ложью и искажениями, веря: однажды то, как мы с Бараком прожили наши жизни, покажет, кем мы были на самом деле. Я искренне переживала за нашу безопасность с того момента, когда Барак впервые решил баллотироваться в президенты. «Мы молимся, чтобы вас никто не обидел», – говорили люди, пожимая мне руку на предвыборных мероприятиях. Я слышала это от граждан всех рас, происхождений и возрастов. Они напоминали мне, как много в нашей стране доброты и щедрости. «Мы молимся за вас и вашу семью каждый день».

Я хранила их слова в сердце. Я чувствовала защиту миллионов прекрасных людей, молившихся за нашу безопасность. Но мы с Бараком полагались и на свою веру. Теперь мы редко ходили в церковь, в основном потому, что все наши походы превратились в реалити-шоу с орущими репортерами. С тех пор как пристальное внимание к речам преподобного Иеремии Райта добавило проблем первой президентской кампании Барака, а его политические противники пытались использовать религию в качестве оружия – утверждая, что Барак был «тайным мусульманином», – мы решили не выпускать веру за стены дома. Мы молились каждый вечер перед ужином и организовали нескольких уроков воскресной школы для дочерей в Белом доме. Мы не присоединились ни к одной церкви в Вашингтоне, потому что не хотели, чтобы наш прошлый приход, церковь Троицы в Чикаго, подвергся за это нападкам. Но это была жертва. Я скучала по теплу духовной общины. Каждую ночь перед сном я оборачивалась и видела, как Барак лежит с закрытыми глазами на другой стороне кровати и тихо молится.

Спустя несколько месяцев после того, как слухи о рождении Барака стали набирать обороты, ноябрьским пятничным вечером на закрытой части проспекта Конституции припарковался некий мужчина. Из окна автомобиля он нацелил на верхние этажи Белого дома полуавтоматическую винтовку и начал стрелять. Одна пуля попала в окно Желтого овального зала, где я любила пить чай. Другая застряла в раме, и третья срикошетила от крыши. Нас с Бараком тем вечером не было дома, Малии тоже, но Саша и моя мама были там, пусть и остались целы и невредимы. Потребовались недели, чтобы заменить баллистические стекла в Желтом овальном зале, и я ловила себя на том, что смотрю на широкую круглую дырку от пули и думаю, насколько мы уязвимы.

В общем, я понимала, что нам было бы лучше не признавать ненависть и не зацикливаться на риске, даже когда его намеренно вызывали другие. Малия вскоре присоединилась к сборной старшей школы по теннису, тренировавшейся на кортах на Висконсин-авеню. Однажды во время тренировки к ней подошла мать другого студента и указала на оживленную дорогу рядом с площадкой.

– Тебе здесь не страшно? – спросила она.

Моя дочь по мере взросления училась отстаивать себя, разными способами укреплять личные границы.

– Если вы имеете в виду, думаю ли я о своей смерти каждый день, – ответила она как можно более вежливо, – то мой ответ – нет.

Через пару лет та мама подошла ко мне на родительском собрании в школе и передала сердечную записку с извинениями, сказав, что сразу поняла свою ошибку. Ей не стоило взваливать на плечи ребенка заботы, с которыми он ничего не мог поделать. Для меня важно, что она так много думала об этом. Она услышала в ответе Малии стойкость и уязвимость – эхо того, с чем мы жили и что мы пытались держать в узде. Она поняла: единственное, что наша дочь могла со всем этим сделать в тот день и в каждый день после него, – вернуться на корт и снова ударить по мячу.

Каждая проблема, конечно, относительна. Мои дети росли с большим количеством привилегий и в большем изобилии, чем другие семьи вообще могли себе представить. Прекрасный дом, еда на столе, преданные взрослые и ничего кроме поощрения и ресурсов, когда дело доходило до учебы. Я вкладывала все, что у меня было, в Малию и Сашу и в их развитие, но при этом не могла забывать и о своих обязанностях первой леди. Я чувствовала, что должна сделать больше для детей вообще и для девочек в частности.

Отчасти это желание диктовалось реакцией большинства людей на историю моей жизни. Их удивляло, что простая черная девочка проскочила через университеты Лиги плюща и руководящие должности и приземлилась в Белом доме. Да, моя жизненная траектория была нестандартной, но она и не могла быть обычной. Я часто оказывалась единственной цветной женщиной – или вообще единственной женщиной – за столом бизнес-переговоров, на заседаниях совета директоров или ином VIP-собрании. Я была первой и хотела убедиться, что не останусь в одиночестве и за мной последуют другие.

Как говорит моя мама, откровенный враг любых преувеличений в отношении меня, Крейга и наших достижений: «Они никакие не особенные. В Саутсайде полно таких детей». Нам оставалось только помочь остальным детям попасть на наше место.

Я понимала: самое важное в моей истории лежало не на поверхности достижений, а в глубине, во множестве маленьких способов, которыми я поддерживала себя на протяжении всех этих лет, и в людях, помогавших мне поверить в себя. Я помню их всех, каждого подтолкнувшего меня вперед, сделавших все возможное, чтобы привить меня от оскорблений и унижений, с которыми я должна была столкнуться там, куда отправляюсь. В места, созданные для – и посредством – людей, не бывших ни черными, ни женщинами.

Я думала о своей двоюродной бабушке Робби, о ее высоких стандартах игры на фортепиано и о том, как она научила меня поднимать подбородок и вкладывать всю душу в игру на детском рояле, даже если до этого я играла лишь на маленьком пианино со сломанными клавишами. Я думала об отце, который научил меня боксировать и играть в футбол наравне с Крейгом. А также о мистере Мартинесе и мистере Беннете, учителях в Брин-Мор, никогда не отвергавших моего мнения. О маме, моей самой верной поддержке, чья бдительность спасла меня от прозябания в унылом подвале во втором классе. В Принстоне была Черни Брасуэлл, поощрявшая меня и всегда дававшая новую пищу для размышлений. А во время первых шагов в карьере меня подбадривали, среди прочих, Сьюзен Шер и Валери Джаррет – они все еще оставались моими хорошими подругами и коллегами. Они показали мне, каково быть работающей матерью, и последовательно открывали разные двери, уверенные, что мне есть что предложить.

Большинство этих людей никогда не знали друг друга и, наверное, никогда бы не встретились. Со многими я уже потеряла связь. Но они всегда были моими верными спутниками. Это мои сторонники, мои верующие, личный евангельский хор, поющий: «Да, малышка, ты это сделала!» — до самого конца.