– Может, вы предпочитаете, чтобы вас целовал тот, кто носит воротнички «Клодин»?[9]– нахально осведомился я.

– Но… но… – Она почему-то перешла на шепот. – Но это совсем не то, что вы думаете. – Ее взгляд блуждал. – Воротнички «Клодин» для женщин!

Я наклонился и, продолжая говорить, принялся невозмутимо целовать ее в нос, губы, лоб, волосы. От нее приятно пахло – пахло недорогим туалетным мылом «Сантал», но особенно пахло фиалкой.

– Так вы говорите, мужчины не носят воротнички «Клодин»… Что ж, вот я и избавился от одного из своих дорогостоящих предрассудков. Эта фиалка изумительна… Мне мерещится, будто я со своей бабушкой. Да-да, конечно!

– С бабушкой? – опрокинуто повторила она в ужасе, начав потихоньку отвечать на мои поцелуи.

– Она тоже сосала фиалковые леденцы, – уточнил я, чтобы успокоить Одиль. – Вы шутите? Я ничем предосудительным с моей бабушкой не занимался.

– Но мы поступаем плохо, плохо! – залепетала она ребячливым и глуповатым голосом. – Венсан, вы… вы отдаете себе отчет? Лоранс – моя лучшая подруга!

Я поцеловал ее в последний раз и отошел с каким-то размягченным, легким сердцем. Вот и обновил свой дикий костюмчик. Пусть Одиль и не красавица, но, когда ее целуешь, что-то в ней проступает такое легкое и неприкаянное, чего не найти и у шести очаровашек, вместе взятых.

– Обещайте мне, что больше это не повторится, – сказала она, потупив глаза.

– Ну и как я могу вам такое пообещать? – ответил я со всей галантностью, на какую был способен. – Но я постараюсь… обещаю, что буду стараться. Послушайте, Одиль, вы же знаете, как я люблю Лоранс. Она моя жена, моя супруга, вы понимаете, что нас связывает.

Я прошел в студию и постарался стереть с лица следы невероятно стойкой губной помады. Посмотрев на себя в зеркало, я почувствовал… нет, не симпатию, скорее, сострадание к этому темно-русому и смуглому человеку – «ваши цвета, мсье!» – к этому чужестранцу, с которым я был так близок и далек, с которым я так много спал, а жил так мало, с кем часто развлекался, но не разговаривал никогда. Я едва расслышал ответ Одиль:

– Венсан, вы правы; Лоранс поразительная…

Я подошел к фортепиано. Вдруг мне пришел в голову роскошный аккорд, и я сыграл с ним несколько музыкальных фраз в си-бемоль, фа– и ре-миноре.

– Поверьте, Одиль, я уважаю жену! (Аккорд.) И уважаю ее дом! (Еще аккорд.) Я восхищаюсь ею, Одиль! (Аккорд.) Почитаю ее и страшно к ней привязан! (Аккорд.) Вы знаете, Одиль, я всегда был к ней привязан! – Я взял еще два аккорда и чуть было не отдал концы, услышав рядом радостный и громкий голос Лоранс:

– Как чудесно, вернувшись домой, слышать о себе такое! А почему ты не говоришь это прямо мне, дорогой, а надоедаешь Одиль?

Я потихоньку доиграл последний аккорд, словно для того, чтобы отблагодарить судьбу, и вышел с видом сентиментального чудака, которого застали врасплох. Голос Лоранс вдруг исказился до неузнаваемости, и она жахнула по моему мягкотелому и глуповатому настрою:

– А это что еще? Ксавье предложил тебе сыграть Аль Капоне?

Я совсем забыл про свой новый костюм. Мне захотелось еще раз взглянуть на него, но Лоранс уже театральным жестом взывала к несчастной секретарше:

– Ну а вы, Одиль, видели, как Венсан одет? Может быть, мне это снится… Вы-то его видели?

– Да, я уже продемонстрировал свой костюм Одиль, – процедил я с неохотой и увидел, как она покрывается пятнами. – Но своего мнения Одиль мне так и не сказала.

– Зачем с этой мерзостью лезть к Одиль? – заявила Лоранс. – Твой костюм, дружочек, отвратителен. Отвратителен и вульгарен! Где ты им разжился? Глупость какая! Ну если он тебе так нравится, можешь оставить его себе!

И как разъяренная фурия, Лоранс вышла из комнаты. Я пожал плечами, повернулся к Одиль – на ней лица не было – и улыбнулся ей:

– Может, я бы и успел переодеться, если бы не был поглощен другим. Но поверьте мне, дорогая Одиль, я ни о чем не жалею.

Я пропел эту фразу трагическим голосом и увидел, как едва заметная улыбка проскользнула по лицу Одиль; она уже наспех подкрасила губы красной помадой. Отвратительная киноварь! С чего это я целовался с этой простушкой с ярко накрашенными губами и блуждающим взглядом. Чего мне только не приходит в голову, но я почти никогда об этом не жалею. Теперь Одиль для меня всегда будет ассоциироваться с прелестным запахом фиалки; и у нас на двоих общий эмоциональный капитал, которым разживаются те, кто хоть раз целовался потихоньку. Она тоже это чувствовала, потому что, когда я уходил из комнаты, успела, оглянувшись, мне шепнуть:

– А вы знаете, Венсан, в общем, этот костюм вам очень идет…

«Если мне и впрямь нравится эта одежда, почему бы не бросить бриться? Почему бы под эту куртку не купить желтую майку? И если уж действительно я без ума от этих накладных карманов на коленях, почему бы не примоститься на церковной паперти и не положить для сбора милостыни берет того же цвета, что и все одеяние? Очевидно, только на это оно и годится!»

Я поднял руку:

– Если верить Ксавье Бонна, лично я гожусь еще на кое-что другое.

Но Лоранс задумалась и не услышала меня сразу.

– А почему бы вам не одеваться прямо как эти троглодиты из варьете?.. – Тут она запнулась: – Ксавье Бонна? А при чем тут Ксавье Бонна? Может быть, у него тот же портной?

У Лоранс была привычка, когда мы ссорились, обращаться ко мне на «вы»; я, естественно, тоже переходил на «вы», ну а в первоначальное состояние возвращался, уже когда она меняла гнев на милость и снова говорила мне «ты».

– Нет, – ответил я, – просто он мне сделал предложение, на которое вы, по-моему, уже согласились.

Лоранс резко наклонила голову, и ее смоляные пряди просвистели около лица, словно лассо амазонки, но чувствовала себя Лоранс в своей маленькой гостиной явно не так вольготно, как эти дикарки на своих просторах.

– О чем вы? Ах да… Он спрашивал меня, не собираетесь ли вы вложить гонорар за свою песенку в его следующий фильм по «Мухам» Аристофана…

– «Осам»…

– Я и вправду сказала, – продолжала Лоранс, – что, по-моему, идея хорошая, но это зависит лишь от вас, деньги ваши, только ваши.

Она скользнула по мне полурассеянным, полунапряженным взглядом, за которым таилась неуверенность. И продолжила:

– До сегодняшнего дня я думала, что деньги у нас общие, как и все вообще… Простите мое легковерие. – И она изящно отвернулась.

– Ну что вы! – разволновался я. – Конечно! Вы же знаете, все ваше – мое… Нет, простите, наоборот… Честное слово, оговорился! Только если все мое принадлежит вам (ну и наоборот), это еще не значит, что наше общее добро принадлежит также Ксавье или П.Ж.С.