Мы ездили на автобусе в богатые районы города Кейро, где жили семьи, которые могли оплатить репетитора; девочек из этих семей тётя Кармен учила играть «Лунную сонату», а мальчиков — с выражением декламировать прощальное обращение Джорджа Вашингтона к нации. Родители таких учеников были городской знатью, членами «Загородного клуба города Кейро». Они держали поваров и садовников, на подъездных дорожках возле их домов красовались лимузины, они имели персональные, не спаренные с соседями, телефонные номера. Для телефонов в этих домах обычно отводилась целая комната. В других комнатах стояли старинные буфеты и столы вишнёвого дерева и пахло лимонным маслом, которым эту дорогущую мебель непрерывно полировали. В их гостиных, на восточных коврах с густым ворсом, стояли мягкие кресла, обитые гобеленовой тканью. А из кухонь пахло настоящей вкусной едой — не эрзацами, которыми мы питались в доме тёти Кармен.

Где я только не делал уроки — и на обеденных столах, и на каминных столиках. Время от времени тётя Кармен бросала на меня подозрительный взгляд. Стоило мне уютно устроиться на мягком диване, она немедленно требовала, чтобы я пересел на твёрдый деревянный стул с прямой спинкой.

Уилла-Сью приносила с собой кукол. То одевала их, то раздевала, то «водила гулять». И так без конца. Я даже стыдился в одной комнате с ней находиться. Мамаши тётиных учеников и их кухарки нахваливали Уиллу-Сью, говорили, что она очаровательна, что похожа на ангелочка, что у неё губки бантиком, и подкладывали ей лучшие кусочки тортов и пирогов. Зато на меня они смотрели, будто я — блохастый бродячий кот с учебником арифметики в лапах. Иногда мне давали жвачку, но тётя Кармен, улучив момент, заставляла её выплюнуть.

Я терпел всё и всех. Лишь семейку Петтишанксов на дух не переносил. На пианино Бетси Петтишанкс играла прескверно: она регулярно сбивалась на втором такте «Лунной сонаты», а когда тётя Кармен требовала, чтобы Бетси вернулась к первому, девица начинала рыдать. Тем не менее ей предстояло участвовать в конкурсе, и миссис Петтишанкс, которая мечтала, чтобы дочка получила приз, вплывала в гостиную во время занятия и, притворяясь, будто ей надо срочно переставить вазу с цветами или переложить фрукты с блюда на блюдо, прислушивалась к музыкальным потугам своего чада. В роскошном халате с белым кружевным воротником и обтянутыми шёлком пуговицами, миссис Петтишанкс вдохновенно подхмыкивала «Лунную сонату», словно надеялась помочь Бетси одолеть трудные места, и морщилась, как от зубной боли, когда дочка в очередной раз спотыкалась на втором такте. Выйдя после урока из дома банкира, даже тётя Кармен не выдерживала и говорила, что девчонке пристало играть «Чижика-пыжика», а не «Лунную сонату», и у неё нет ни малейшего шанса на победу в конкурсе. Но беседуя с миссис Петтишанкс, тётя об этом даже не заикалась.

Увидев меня впервые, хозяйка дома тут же выдала тёте Кармен кучу одежды, из которой вырос её сын Сирил, тот самый, для которого папаша Петтишанкс украл мои поезда.

— Мне приятнее отдать вещи вам, чем отнести на благотворительный базар в церковь, — сказала тёте Кармен миссис Петтишанкс.

Я был тощий и мелкий. Как креветка. На весах в кабинете врача едва тянул на двадцать пять кило. Шмотки, доставшиеся мне от Сирила, пришлось ушивать на поясе и сильно укорачивать рукава и штанины. Тётя Кармен их, конечно, не отрезала, а подвернула: когда я подрасту, она их снова отпустит, и одежду не придется покупать, пусть даже в магазине, где торгуют поношенными вещами. «Большая экономия для семейного бюджета, молодой человек», — говорила тётя. Так я и ходил в обносках Сирила — даже к нему домой. И сгорал от стыда.

Сирил Петтишанкс тоже учился в пятом классе. Но встречаться нам прежде не доводилось, поскольку он учился не в обычной школе, а в частном заведении для господских деток, в своём богатом районе. Отец Сирила мечтал, что тот, когда станет студентом Гарварда, будет участвовать в публичных дебатах. Вообще, дебаты были очень модным занятием, и все школы и университеты имели свои команды дебатёров. Чтобы попасть в такую команду, Сирилу приходилось заучивать наизусть длинные речи разных знаменитостей и всякие другие тексты. Если верить Уилле-Сью — а она посещала этот дом давно, куда дольше, чем я, — мистер Петтишанкс требовал от сына зубрить стихи Киплинга, помногу страниц. Он говорил: «Киплинг прочищает тело и душу».

Сирил, довольно смазливый мальчик с чёрными густыми ресницами и румяными щеками, вечно ходил потный. А ещё он отличался нахальством и бесцеремонностью, вёл себя, как породистый щенок, который думает, что он уже ровня папе-ньюфаундленду, хотя до папы ему далеко. Он носил форменный галстук своей частной гимназии, синий в красную полоску, но галстук этот был вечно скособочен и завязан каким-то путаным-перепутанным узлом, а рубашка вылезала из коротких серых штанов.

Декламируя Киплинга, Сирил стискивал спинку кресла и раскачивал его взад-вперёд. Он набирал в лёгкие как можно больше воздуха, ерошил свои кудрявые чёрные волосы, убирая с лица хохолок, запрокидывал голову и начинал, глядя вверх, точно считывал стихотворение с потолка:

Когда ты сможешь мудрым быть и смелым,

Когда повсюду паникуют все…

— Сирил, не начинай вторую строку с «когда», — напоминала ему тётя Кармен. — Не «Когда повсюду», а «Пусть всюду только…» И конец другой: «только паника и страх».

Ты не потеряешь… не потеряешь веры в себя…

Он запнулся.

— Сирил, слова на потолке не написаны, — сказала тётя Кармен. — Смотри на слушателей. И руками не размахивай. Жестикулировать можно одной рукой — выразительно, с достоинством, как сделал бы сам Киплинг. Представь Редьярда Киплинга в тропическом шлеме, в джунглях Индии, представь, как он говорит с местными жителями, с пенджабцами! И не сутулься, Сирил. За господином Киплингом этого не водилось. Ну, начинай заново.

Делая математику, я вполуха слушал, как Сирил борется со знакомыми мне словами и строками. В окно лился предвечерний свет, в его лучах кружили пылинки. Где-то в этом доме находятся мои поезда. Как же хочется их увидеть! Где они могут быть? Вероятно, в комнате Сирила — только где она, эта комната? Мне так отчаянно захотелось увидеть мои поезда, что, пробормотав «извините, мне надо выйти», я оставил тетрадь и учебник на столе и, выскочив из гостиной, сначала устремился под лестницу — к туалету. Я открыл дверь и закрыл её погромче, с хлопком, чтобы услышала тётя Кармен. Пусть знает, что я в туалете. Всё равно они с Сирилом будут биться над первой строфой ещё добрых двадцать минут.

Бесшумно, по-кошачьи, я шмыгнул вверх по лестнице и быстренько заглянул во все спальни. Комната Сирила оказалась в самом конце коридора. Осторожно, стараясь, чтобы не скрипнули петли, я открыл огромную, высотой метра три, а то и больше, дверь красного дерева. На стене красовалось тёмно-красное знамя Гарвардского университета. На кровати валялись футбольные и бейсбольные мячи, пластинки для фонографа и шлем с буквой «Г» на боку. Возле кровати — ещё одна куча: какие-то мечи, шпаги, бейсбольные рукавицы, лук и стрелы. На стуле — бейсбольная маска с решёткой для глаз, нагрудник, налокотники и наколенники. На батарее, под ковбойской шляпой, — две теннисные ракетки. У Сирила имелся даже набор из шести игрушечных пистолетов и ружей с чеканкой и красными драгоценными камнями на хромированных рукоятках. Спутанные портупеи и ремни с кобурами висели на спинке кровати вместе с игрушечными патронташами. Ещё повсюду валялись грязные носки. А поездов не было. Ни намёка. Ни фигурки пассажира, ни шлагбаума, ни семафора.