Хотя союз стихов и прозы кажется противоестественным во французской литературе, все же из этого правила есть исключения. Наша повесть как раз будет примером подобного насилия над каноном рассказа, и такое насилие придется дважды совершить в этих очерках, ибо для того, чтобы дать понятие о сердечных страданиях Дины, — пусть не оправдывающих ее, но служащих ей извинением, — необходимо разобрать одну поэму, плод ее глубокого отчаяния.

Когда с отъездом виконта де Шаржбефа пришел конец терпению и покорности Дины, она послушалась совета доброго аббата Дюре, который предложил ей перелагать ее горькие думы в стихи; быть может, с этого и начинают иные поэты.

— Вам будет легче, как легче становится тем, кто складывает эпитафии и элегии в память умерших близких: боль утихнет в сердце, когда в голове закипят александрийские стихи.

Эта странная поэма привела в волнение департаменты Алье, Ньевр и Шер, осчастливленные тем, что у них есть свой поэт, способный потягаться с парижскими знаменитостями. «Севильянка Пакита» Хуана Диаса была опубликована в «Морванском эхо», журнальчике, который полтора года боролся с провинциальным равнодушием. Кое-кто из умных людей в Невере высказал мысль, что Хуан Диас хотел высмеять новую школу, приверженцы которой писали тогда эксцентрические стихи, полные огня и образов, и достигали ярких эффектов, уродуя музу под предлогом подражания немецким, английским и романским фантазиям.

Поэма начиналась следующей песнью:

Кто был в Испании чудесной?

Кто видел этот край прелестный,

Где ночь в прохладе, день в огне,

Где страсть в сердцах горит такая,

Что детям северного края

И не привидится во сне!

Там все другое — люди, нравы,

Иные радуют забавы,

Иная веселит игра.

Там легкий башмачок атласный

Кружится в пляске сладострастной

От полуночи до утра!

И ты, любуясь этой пляской,

Сам от стыда зальешься краской,

Припомнив карнавальный гром,

Когда по непролазным лужам

Идет с подскоком неуклюжим

Каблук, подкованный гвоздем!

В притоне похоти, средь буйного позора,

Пакита песенки поет,

В Руане сумрачном, где иглами собора

Истыкан серый небосвод,

В том неприветливом, уродливом Руане.

. . . . . . . . . . . . .

В великолепном описании Руана, где Дина никогда не бывала, сделанном с той нарочитой грубостью, которая позднее продиктовала столько стихотворений в духе Ювенала,[18]жизнь промышленных городов противополагалась беспечной жизни Испании, небесная любовь и красота человека — культу машин, словом, поэзия — расчету. И Хуан Диас объяснял отвращение Пакиты к Нормандии в таких словах:

Пакита родилась, нетрудно догадаться,

Там, где прозрачен небосклон.

Когда ей от роду исполнилось тринадцать,

Весь город был в нее влюблен.

Ей три прославленных торреро посвятили

Удары лучшие в бою,

Чтобы из алых уст, желанных всей Севилье,

Награду получить свою.

. . . . . . . . . . . . .

Портрет юной испанки послужил с тех пор образцом для изображения множества куртизанок во множестве так называемых поэм, и воспроизводить здесь ту сотню стихотворных строк, которые ему посвящены, было бы попросту скучно. Но, чтобы судить о вольностях, на какие пустилась Дина, можно привести заключение этого отрывка. Если верить пылкой г-же де ла Бодрэ, Пакита была так совершенна в любви, что ей трудно было найти достойных ее кавалеров, ибо:

…Любой мечтал о счастье

И перед ней склонял свой лик,

Но все же пиршества утех и сладострастья

Она касалась лишь на миг.

. . . . . . . . . . . . .

Но, позабывши все, что дорого и свято,

Отринув родину свою,

Она влюбляется в нормандского солдата

И входит в чуждую семью.

Об Андалузии она уже не плачет!

И счастье знает только с ним.

. . . . . . . . . . . . .

Но срок настал — и вот солдат в Россию скачет

За императором своим.

Нельзя было чувствительнее описать прощание испанки и нормандца, капитана артиллерии; в бреду страсти, переданной с чувством, достойным Байрона, он требовал от Пакиты клятвы в нерушимой верности в Руанском соборе, перед алтарем девы Марии:

Мария — женщина, она хоть и святая,

Но все ж измены не простит.

Значительная часть поэмы была посвящена картине страданий Пакиты, которая одиноко жила в Руане, ожидая конца войны; она ломала руки за решеткой своего окна, глядя на проходившие мимо веселые пары, она теряла силы, подавляя в своем сердце порывы любви, она жила наркотиками, предавалась соблазнительным снам!

Она не умерла, она осталась честной,

И воротившийся с войны

Солдат нашел ее по-прежнему прелестной

В расцвете радостной весны.

Но сам-то он — увы — в объятьях русской вьюги…

Проникся хладом снеговым

И грустно отвечал на страстный зов супруги…

Поэма и была задумана ради этой ситуации, разработанной с таким огнем, с такой смелостью, что аббат Дюре, пожалуй, был более чем прав. Пакита, убедившись, что и у любви есть свои пределы, не погрузилась, подобно Элоизе и Юлии,[19]в мечты о бесконечности, об идеале, — нет, она пошла, — что, быть может, страшно, но естественно, — по пути порока, однако безо всякого величия, за неимением подходящей среды, ибо где найти в Руане людей настолько пылких, что согласились бы окружить какую-то Пакиту роскошью и блеском? Этот грубый реализм, облагороженный мрачной поэзией, продиктовал немало страниц, какими злоупотребляет современная поэзия, и чересчур похожих на то, что художники называют анатомическими этюдами. Описав дом позора, где андалузка кончала свои дни, поэт, после отступления с философским оттенком, возвращался к начальной песне:

И ничего в ней нет от той младой Пакиты,

Что пела песню юных дней.

Кто был в Испании чудесной?

Кто видел этот край прелестный,

. . . . . . . . . . . . .

Мрачная сила, пронизывающая эту поэму почти в шестьсот строк, и, если можно позаимствовать это слово у живописи, ее резкий цветовой контраст с двумя сегидильями, в начале и конце произведения, это чувство невыразимой боли, высказанной с мужской смелостью, ужаснули женщину, которая, скрывшись под черной маской анонима, вызвала восхищение трех департаментов. Наслаждаясь пьянящей сладостью успеха, Дина все же опасалась провинциального злословия, — ведь столько женщин, в случае разоблачения, постараются найти сходство между автором и Пакитой. Потом, обдумав все, Дина содрогнулась от стыда при мысли, что описала в поэме собственные страдания.