Компания бизнесменов, желавших после войны возобновить торговые отношения с СССР, пригласила меня провести с ними вечер, и там мне был задан вопрос: возможно ли, что советское правительство откажется от монополии внешней торговли?

Чиновники из министерства информации просили у меня «хоть каких-нибудь материалов», доказывающих, что Советский Союз «уже отходит от коммунизма». Один из «маститых» сотрудников «русской» секции министерства информации в беседе со мной цинично похвастал, что назначение он получил за статьи, которые писал для Уинстона Черчилля, на тему о преемственности между царской Россией и Россией Советской. «Единственный способ «заработать» на России — это подать ее старику под таким соусом, — говорил он. — Старик только и ждет такой выдумки».

У меня сложилось впечатление, что чуть ли не все мои лондонские знакомые служат в каком-нибудь отделе разведки, вместо того чтобы сражаться с неприятелем на фронте. Кое-кого из них я встречал позже в Каире, и один даже сообщил мне, что ему обещано назначение в качестве сотрудника будущего английского военного губернатора в… Румынии.

* * *

Именно в то время, в 1943 году, когда после провала немецкого наступления на Курско-Белгородской дуге стало ясно, что разгром немцев Красной Армией неминуем, в лондонских политических и военных кругах разговоры о помощи Советскому Союзу сменились раздраженными жалобами на то, что русские «неблагодарны», что они упорно не хотят признать «руководства» Америки в этой войне. Черчилль в переговорах с Рузвельтом неприкрыто проводил свою реакционную политическую линию, стараясь оттянуть открытие второго фронта в Западной Европе.

На побережье Англии стягивались «коммандос» (десантные отряды), храбрейшие в английской армии. Но они покидали Англию не для вторжения первыми во Францию, а для того, чтобы оказаться на берегах Африки и в Италии, которая была преддверием в Албанию и в Югославию. Их отправляли в Каир для того, чтобы потом бросить в Грецию, хотя греческая народная армия ЭЛАС сама вполне справлялась с оккупантами. Английские парашютисты спускались на территорию оккупированной Франции, но французы, с которыми они там работали, получили инструкцию не давать оружия коммунистам, стоявшим во главе движения сопротивления.

Хотя война привела Советский Союз и западные державы в один лагерь, в настроениях дипломатического корпуса во время войны преобладала глубокая недоброжелательность предшествовавших лет. Публичные восторженные излияния государственных деятелей западных держав по поводу заслуг Красной Армии шли вразрез с поведением их представителей в советской столице, где желторотые офицерики и нахальные молодые секретари посольства позволяли себе отзываться на советские победы саркастическими замечаниями, за которые на родине, в Америке или Англии, народ их освистал бы, если не сказать больше.

В дипломатических кругах восхищение русскими шло на убыль в обратной пропорции к успехам Красной Армии. К тому времени, когда враг был изгнан с советской земли, недоброжелательство превратилось чуть ли не в ненависть.

Английские дипломаты снисходительно выражали сочувствие страданиям русских, но отказывались признать за ними тот могучий боевой дух, с которым миллионы советских людей защищали свой советский строй. Английские и американские представители в Москве особенно пытались затушевать значение партизанского движения в оккупированных немцами районах Советского Союза, так как они явно боялись его народного характера. Ассошиэйтед Пресс, одно из крупных газетных агентств в Америке, дошло до того, что запретило своему корреспонденту передавать какие бы то ни было сообщения о партизанах. Излишняя гласность, как полагали газетчики, может настолько воодушевить народные массы в Европе, что они, вопреки советам своих укрывшихся в Лондоне правителей, пожалуй, еще восстанут против оккупантов.

Иностранные дипломаты в Москве пропагандировали выгодную им «теорию» о том, что русский народ защищает не советский строй, но свое отечество независимо от его социального строя и что Красная Армия обязана своими успехами «чуду», «природным свойствам характера русского человека».

Американские военные представители в Москве особенно яро отрицали достижения Красной Армии. Некий полковник Парк утверждал, что наступление советских войск в районе Сталинграда не может быть названо подлинной военной операцией, потому что немцы все равно «планировали отступление» (!). Когда события в Сталинграде со всей очевидностью опровергнули эту злостную бессмыслицу, его шеф, генерал Микела, пришел на помощь Парку, заявив, что немцы «поступили мудро», дав себя окружить, ибо таким образом они «удержат под Сталинградом большие соединения русских войск в течение всей зимы».

* * *

Когда мне случалось беседовать о советских достижениях в дипломатических кругах, мне всегда казалось, что все эти представители государственного департамента и Форейн Офис в глубине души лелеют надежду, что с каждым шагом Красной Армии навстречу победе силы России иссякают; им мерещилось, что в конце длинного пути на Берлин они встретят смиренное, истощенное войной советское государство, готовое в угоду мировым державам отказаться от своих экономических и социальных принципов, готовое «либерализовать» коммунистический режим и, может быть, даже открыть свои границы для иностранного капитала.

Эти дипломатические представители, естественно, с радостью подхватывали, а чаще сами выдумывали всякий вздор, который можно было использовать для «доказательств», что к концу войны от идеологии и практики марксизма не останется почти ничего. Необычайный эффект в дипломатических кругах произвел рассказ одного американского курьера, ехавшего из Владивостока по Транссибирской железной дороге и доложившего посольству США, что, проезжая Сибирь… он наблюдал «признаки отхода» от системы колхозов. Не менее сенсационным явилось донесение одного работника английского посольства из Архангельска о его разговоре с каким-то брюзгливым магазинным продавцом; тот будто бы просил, чтобы англичане остались в России, так как тогда ему можно будет открыть частную торговлю.

В каждой патриотической демонстрации православной церкви усматривалось свидетельство «отхода русского народа от коммунизма». В страстную субботу весь дипломатический корпус съезжался в московский кафедральный собор поглядеть на живописный обряд православного богослужения, и многие из дипломатов, вероятно, спокойнее спали в эту ночь, так как им казалось, что они присутствовали не при праздновании воскресения Христа, а при погребении коммунизма.

Все сведения о положении в немецком тылу, доходившие через советские каналы, объявлялись «пропагандой» и тут же отметались. Вернувшись после одной из первых моих поездок на фронт, я рассказывал о том, как в Можайском районе, где мне пришлось побывать, местная организация коммунистической партии после прихода немцев ушла в подполье и продолжала существовать, полностью сохраняя все органы советской власти, так что после освобождения вопрос о восстановлении этой власти даже не вставал, — и меня слушали со скептической улыбкой.

В этих кругах не могли и не хотели взглянуть в лицо истине, заключавшейся в том, что население освобожденных районов радовалось возвращению советской власти, что в период временной оккупации советские люди рисковали жизнью именно ради ее защиты. Признать это — значило отказаться от утверждения, будто советский строй держится на запугивании масс.