— Не совсем. Но я убедился, что у вас духу не хватит меня ограбить, — он встал. — Идите за мной.

— На каком расстоянии? — поинтересовался я, вспомнив строгое требование не подходить близко.

— Заткнитесь и выполняйте, — проворчал он, направляясь к двери.

Он открыл дверь, когда я с ним поравнялся, и я вошел вслед за ним в большую, хорошо освещенную галерею около семидесяти футов длиной и двадцати шириной. На темных деревянных стенах висело около пятидесяти картин и голограмм, все известных авторов.

— Изумительно! — воскликнул я, рассматривая пейзаж Ламотти, из ее позднего лилового периода. — Какая элегантная манера письма!

— Вы знакомы со всеми этими картинами? — спросил он.

— Нет, — признался я. — Многие из них мне неизвестны.

— Но вы знаете этих художников?

Я обвел взглядом галерею.

— Да.

— Три из них — подделки. Укажите, которые.

— Сколько времени вы мне даете? — спросил я.

— Сколько хотите, — он помолчал. — Вы опять сияете.

— Радуюсь профессиональному вызову, — ответил я и тут же интенсивность моей окраски пропала — я сообразил, насколько эгоцентричное выражение себе позволил.

Я прошел по галерее до конца и обратно, останавливаясь перед каждой картиной и голограммой, анализируя их так быстро, как мог. Наконец вернулся к Аберкромби, из осторожности остановившись футах в десяти от него.

— Вы пытались перехитрить меня, мистер Аберкромби, — произнес я с улыбкой. — Здесь четыре поддельных работы.

— Черта с два! Как четыре? — обозлился он.

— Портрет Скарлоса, натюрморт Нгони, голограмма Перкинса и обнаженная Менке — копии.

— Я отдал за Нгони 800 тысяч!

— Значит, вас обманули, — мягко сказал я. — Нгони жил на Нью Кении пять столетий назад, а краске не более трехсот лет.

— Откуда вы знаете?

Я попытался ему объяснить, как бъйорнны анализируют химический состав красок и всевозможные структуры холстов, дерева и электромагнитных панелей, но поскольку человеческий глаз не в состоянии видеть инфракрасный и ультрафиолетовый спектры, это оказалось выше его понимания. Кроме того, ни в одном диалекте не нашлось бы эквивалентных земных терминов, да их просто и не существовало.

— Хорошо, — сказал он. — Я вам верю.

Он задумался ненадолго, потом поднял взгляд.

— Я пошлю картину в Одиссей на экспертизу, и если она не пройдет, мой агент на Нью Кении пожалеет, что родился на свет.

— Я не ошибся относительно трех других?

Он кивнул.

— Могу ли я, таким образом, сделать вывод, что я нахожусь здесь для установления подлинности купленных вами работ, или тех, которые вы собираетесь приобрести?

— Нет, — ответил он. — Я хотел проверить, знаете ли вы свое дело.

И сделав паузу, неохотно добавил:

— Дело вы знаете.

— Благодарю вас, мистер Аберкромби.

— Идемте в следующую комнату.

Он открыл дверь в конце галереи. Я прошел за ним в небольшое помещение — во всяком случае, небольшое для этого дома — и оказался в зале без окон. На стенах размещалось семнадцать картин и пять голограмм, кроме того, две изумительных камеи и статуэтка. Все они изображали женщину, подобную той, что была на картине Килкуллена.

— Ну? — спросил он, дав мне бегло осмотреться.

— Очень сильное впечатление, — сказал я, и цвет мой снова стал гуще. — По-моему, четыре из этих картин написаны еще до Галактической эры.

— Именно, — откликнулся он. — А статуэтка сделана до рождества Христова.

— Какую религию она представляет? — поинтересовался я.

— Никакой.

Я смутился.

— Но появление одного и того же женского образа в произведениях искусства, разделенных тысячелетиями и триллионами миль, наверняка означает, что она является весьма заметной мифической фигурой в истории вашей культуры?

Аберкромби был непоколебим.

— Она не имеет никакого отношения к истории моей культуры.

— Тогда как объяснить, почему ее образ появляется в столь многих и столь разнообразных произведениях?

— Понятия не имею.

— В высшей степени любопытно, — сказал я, отступая от картин и сравнивая три ближайшие. — Несомненно, это одна и та же женщина. Она везде одета в черное, и на каждом изображении у нее одно и то же неотступное печальное выражение.

— Надеюсь, вы не хотите сказать, что она сама позировала каждому из художников, — раздраженно произнес Аберкромби. — Между самой первой и последней семь тысячелетий. Среди людей встречаются долгожители, но рано или поздно мы все умираем. Как правило, рано.

— Я просто предполагаю, что у них может быть общий источник, древняя картина или скульптура, а все это — просто его интерпретации.

— Может быть, — произнес он с сомнением. — Но пока я ни черта не смог его обнаружить.

Я медленно обошел зал еще раз, изучая каждую работу в отдельности.

— У них есть еще одна интересная общая особенность, — сообщил я.

— Какая?

— Ни одна из них не принадлежит автору с именем.

— Вам никогда раньше не попадался ни один из этих художников? — удивился он.

— Нет, — ответил я.

— А Килкуллен?

— Я не знал его имени до аукциона.

— Так как же вы оценили картину в пятьдесят тысяч кредитов? — вспылил он.

— Я проанализировал возраст картины, место создания, школу, качество письма, и принял во внимание относительную неизвестность художника, — пояснил я.

Некоторое время он, кажется, обдумывал сказанное мной, затем кивнул.

— Вы видите у них еще что-нибудь общее?

— Еще одно, что их связывает — это вы, — ответил я. Поколебался, допуская, что он может обидеться на мой следующий вопрос, но решил все-таки его задать. — Могу я поинтересоваться, что вас в них привлекает, мистер Аберкромби? Одна и та же модель на столь многих портретах, безусловно, интригующая тайна, но я должен обратить ваше внимание на то, что многие из них написаны сравнительно грубо и по-любительски.

— Я коллекционер, — заявил он с легким раздражением.

— Значит, для вас имеет значение она, — предположил я.

— Мне нравится ее лицо, — был ответ.

— Прекрасное лицо, — согласился я. — Но у вас, безусловно, должны быть и другие причины.

— Почему вы так думаете?

— Позавчера вечером я видел, как вы предложили 375 тысяч кредитов за картину, которая совершенно очевидно стоит 50 тысяч.