носом. — Музы сопутствуют тем, кто голодает. Взять хотя бы Рембó, Малармé[4]. Я не уверен, что они писали свои шедевры, будучи сытыми.

— Ах! Себастиан! — всплеснула ручками Софи. — Ты опять за свое! Рембо был достаточно известен еще до приезда в Париж. Жители Шарлевиля цитируют его стихи на каждом шагу. Это ли не говорит в пользу известности?

— Известность поэта, — возразил Себастиан. — не всегда соотносится с его сытостью. Можно быть великим поэтом, музыкантом, художником, но при этом умереть голодной смертью. Софи! Прекрасная щебетунья! Не все так красиво складывается в нашей жизни, как мы хотели бы. Правда, Гийом? Прочти, пожалуйста, еще раз это стихотворение.

Франтоватый молодой человек в черном френче встал в полный рост и, пока вновь прибывшие гости рассаживались, вскинув руку, продекламировал: —

Улетела моя щебетунья

От меня под дождем проливным.

В городок по соседству улетела моя щебетунья,

Чтобы там танцевать с другим.

Что ни женщина лгунья. Лгунья![5]

— Браво! — восхищенно зааплодировала Софи. — Вот видишь, Риккардо! Не правда ли он восхитителен.

— Это ты о Гийоме или о стихе? — иронично спросил Себастиан.

— Конечно же, о стихотворении! — не поняла иронии девушка. — Хотя, месье Аполлинер[6] тоже очень мил. Гийом, прочтите еще что–нибудь.

Гийом, еще не успевший сесть, вновь вскинул руку.

— Любовь, — произнес он. —

Кольцо на пальце безымянном

За поцелуем шепот грез

Вся страсть признания дана нам

В кольце на пальце безымянном

Вколи в прическу пламя роз[7]

— Браво! — вновь воскликнула Софи. — Вся страсть признания дана нам в кольце на пальце безымянном… Прекрасно! — увидев, спешащего к ним официанта, она произнесла королевским тоном. — Гарсон, принесите нашим друзьям ваше восхитительное рагу. И, конечно же, вина. Итальянцы любят вино. А пока… Гийом прочтет нам еще что–нибудь.

Аполлинер вновь вскочил и, вдохновленный вниманием, стал декламировать:

Сантабаремский монах,

Одетый в черную рясу,

Бледные руки простер, призывая Лилит.

Орлан в ночной тишине

Прокричал зловеще три раза

И воскликнул монах: "Летит она! Вижу, летит!

А за нею три ангела…"

— Здесь обрывается книга, которую черви изъели,

И встает предо мною далекая ночь

С ущербной луной;

О императорах думаю я византийских,

Затем предо мной

Возникает алтарь в облаках фимиама,

И розы Леванта мерещатся мне,

И глаза алмазные жаб, загораясь, мерцают во тьме,

И думаю я о магической книге,

Которую черви изъели;

Алхимика вижу я,

Вижу монаха в заброшенной келье,

И я погружаюсь в мечты, а рассвет аметистом горит,

И не знаю сам почему,

Я думаю о бородатых уродах, о великанах, о тайне

Лилит,

И охвачен я дрожью;

Мне слышится в комнате шорох,

Как будто шелк в полумраке шуршит.[8]

5

Возвращались домой поздно вечером, разгоряченные вином и общением в теплой компании почти незнакомых людей. Риккардо нахваливал женские прелести парижанок, предлагая провести следующий вечер на Монмартре в объятиях какой–то Великолепной Шарлоты или Зизи, или Клод.

— А! Не важно. Они все хороши. Каждая по–своему. Как–нибудь я свожу тебя в Мулен–Руж. Вот где вселенское средоточие женской красоты.

— А чем ты занимаешься, Риккардо? — спросил Перуджио. — Ты учишься или работаешь?

— Это очень сложный вопрос, на который я постараюсь тебе ответить, но совсем не уверен, что ты поймешь. Я нигде не работаю и нигде не учусь. Я просто живу полной жизнью — бываю, где захочу, общаюсь, с кем хочу, пью, что хочу. При этом вокруг меня всегда прекрасные женщины.

— А на что ты живешь? — не понял Винченцо.

— О! У меня покровительницы, которым далеко небезынтересно мое финансовое положение.

— Это как?

— Все просто, мой дорогой друг. Я профессиональный жиголо. Я молод, достаточно красив, и, что немаловажно, нравлюсь дамам, среди которых есть весьма богатые особы. У этих особ есть мужья, неспособные удовлетворить их огненные страсти, и деньги, позволяющие этим женщинам жить своей жизнью. И тут на сцену выхожу я, умеющий дать даме то, чего не дают мужья. За это прекрасные создания благодарят, как могут. Вот и все.

— Прости, но это напоминает мне… ну…

— Проститутку? По сути, так и есть. Но я предпочитаю смотреть на это чуть по–другому.

6

— И так, молодой человек, вы прибыли в Париж из Италии.

— Все так, месье. Провинция Комо. Это в Ломбардии.

— М-м! Комо! — воскликнул метр Шанталь, представитель приемной комиссии в Национальной высшей школе искусств[9]. — Сам Наполеон Бонапарт отзывался о Комо, как о местах, где надежды властвуют над желаниями.

— О, да, месье! У нас чудесные места. Правда, я не из самого Комо, а из небольшого селения Деменци. Это совсем рядом.

— И все же, месье Перуджа…

— Простите, месье, — перебил его Винченцо. — Моё имя Винченцо Перуджио. А Перуджа — это город в Италии. Говорят, что мой дед был оттуда, поэтому фамилия наша созвучна с названием этого славного места. Джузеппе Гарибальди наградил моего деда поместьем близ Комо за заслуги и теперь мы там живем… Вот…

Метр Шанталь поморщился и продолжил:

— И все же, месье Перуджио, я вынужден вас огорчить. Мы с некоторых пор не берем к себе на обучение иностранных студентов. Опекунский совет и кое–кто из правительства неоднократно напоминал нам, что мы не зря называемся Национальной высшей школой искусств.

— Но как же так, месье! — ошеломленно воскликнул Винченцо.

— Увы, месье. Я не в силах что–либо для вас сделать. Попробуйте найти себя в другом учебном заведении. Всего доброго. Обескураженный отказом, он свернул с улицы Бонапарта на бульвар Сен–Жермен и побрел в сторону рю Монж. На душе скребли кошки, и погода изменилась к худшему. Может, зря он слушал рассказы сельского учителя сеньора Богетти о Париже, который сам никогда не бывал дальше Милана? И сдались ему эти книги месье Дюма о мушкетерах, королях. В конце концов, не так уж плохо было в Италии. Мог бы отучиться и в Милане, или в Венеции, или во Флоренции.

«Отец отпустил меня учиться в Милан, — сокрушался Винченцо. — А я, не пробыв там