давая себе поблажки, работая по 10-12 часов в день, пишет великую прозу. Которую потом забудут. А после вспомнят…

Уединенность писателя становится частью его сущности. Как выяснилось, вполне закономерной. Причем, как для него закономерной, так и для его поклонников. Даже – великих, как тот же Горький, который так и не смог отыскать, будучи в Алуште, домик автора потрясающих по силе повестей. Сергеев-Ценский спустился к Горькому сам и оба мэтра наконец-то смогли обняться и окунуться в мир обожаемой ими русской литературы, в оглавлении которой отныне значились такие мастерски сделанные вещи Сергеева-Ценского, как поэмы и повести «Сад», «Печаль полей», «Пристав Дерябин», «Медвежонок», «Наклонная Елена», «Блистательная жизнь», роман «Бабаев» и только что начатая эпопея «Преображение России»…

Добраться до сих литературных сокровищ, до самого Сергеева-Ценского и сегодня не так легко. Если Горький не сразу нашел дорогу к нему в Алуште, то, что говорить о нас, простых смертных. Мне, например, сначала пришлось приехать в Тамбов. И все равно – найдя, можно сказать, прошел мимо. Вскоре жизнь привела в ту самую Алушту. Но опять-таки не к Сергееву-Ценскому. А к его соратнику по перу и не менее выдающемуся писателю – Ивану Шмелеву. В Профессорский уголок Алушты, где на высокой набережной ютится домик-музей автора «Лета Господня». И тут вновь как бы невзначай встает перед глазами имя Сергеева-Ценского – его Орлиная гора, оказывается, совсем рядом. Полчаса пешком. Правда – высоко-высоко в горы. Что ж, это – судьба!..

Вот оно – место рождения великой прозы. Ровно полвека служившее кузницей удивительных по выделке литературных вещей. Стройные кипарисы, высаженные собственной рукой, миндаль, цветы. Одноэтажный лаконичный дом с верандой. Внизу – уходящее в бесконечность море. Именно здесь, и только здесь может родиться замысел таких могучих вещей, как, скажем, «Севастопольская страда». О том, что значит быть морской державой и как эту почетное звание отстоять. А в доме – все обычное. Все-все. Кроме книг – их масса. И – обо всем. Недаром их хозяин – академик. Доктор филологических наук. Мудрец. С каким хочется присесть на диван и расспросить о главном. О самом важном. Точь-в-точь как на картине, что здесь над рабочим столом: Сергеев-Ценский и Горький – о чем это они там толкуют?..

Максим Горький

Он всегда был трудным – этот долговязый волжский певец босоты. Вечно «трудный подросток». Мудрец дна. Скептик дворцов. Ходатай простаков и хулитель сатрапов. Исповедовал оборванцев. Причащал русскую голь. Равно трепал цезарей и плебеев за алчность и тупость. Молился на культуру и дерзил во имя её спасения всякому. Даже – соотечественнику.

    «Прежде всего они живут глупо, а потом уже – и поэтому – грязно, скучно, озлобленно и преступно. Талантливые люди, но – люди для анекдотов».

       Горький был трудным в первую очередь для самого себя. Терзался собой. Мучился Русью. Дважды сводил счеты с жизнью. Со своей. Не просто с ним современникам и потомкам: участь и тех, и других – постоянно сводить счёты с жизнью этого самородного гиганта. Первые обманулись его величиной, уютно пристроившись в тени грозного монумента трубадура пролетариев, буревестника баррикад.

       Вторые наивно развенчали «обман» – спешно отреклись от исповедника бурной эпохи, скинув Горького с высокого постамента на пол. Отправив «буревестника» в утиль. В – забвение. И тут же – ослепнув. Без Горького XX век в России никак не хотел говорить по существу. Ни с кем.

      «А был ли Горький?» – задаются сегодня вопросом модные литераторы. Если всё-таки был, то остался ли до сих пор в литературных анналах? Сомнение из разряда: «А был ли Ньютон?» Этот штатный директор монетного двора. Упёртый алхимик. Толкователь Библии. Оказывается, он был ещё и математик!.. Так и Горький. Не только подарил аббревиатуру ГАЗу,  нарек своим именем тысячи парков отдыха, улиц и библиотек, снабдил города и веси своими бюстами, но ещё – кто бы мог подумать! –  написал гениальную прозу.

     "Книга о русских людях". Удивительно сочные этюды. Пронзительный взгляд бесстрастного наблюдателя русских характеров. Самостийных додельцев.  Артельных бобылей. Домотканых мыслителей… «От ума страдают люди, он всей нашей путанице главный заводчик. Простоты нет у нас, потеряли простоту. Сердце у нас – честное, а ум – жулик!..»

      Ранний, незабронзовевший Горький всегда потрясал. Беда, что поздний, соцреалистический этап его творчества затмил для большинства истинный масштаб таланта писателя.

     Провести бы литературные «раскопки», и вернуть читателю присыпанные пеплом предрассудков выдающиеся вещи Мастера. Его самого. Настоящего. Без бронзы. Без штампов. Мудреца и прозорливца. Будто заглянувшего по случаю к нам сегодня «на огонёк» и дотошно проинспектировавшего «наше всё»: усердие в делах, чистоту в помыслах, а также песни, склоки, драки, спесь, бахвальство, мир, войну, патриотизм, культуру…

      Много ли нового увидел бы сегодня Горький?.. «Часовщик Корцов, по прозвищу Лягавая Блоха, маленький волосатый человек с длинными руками, – патриот и любитель красоты. – Нигде нет таких звезд, как наши, русские!– говорит он, глядя в небо круглыми глазами, плоскими, как пуговицы. – И картошка русская – первая, по вкусу, на всей земле. Или – скажем – гармонии, лучше русских нет!.. Да мало ли чем можем мы нос утереть Америкам этим!.. Он любит восхищаться красотой природы, хотя окрестности города пустынны, вспухли бесплодными холмами, изрезаны оврагами, нищенски некрасивы.

     Но часовщик, стоя на берегу мутной, пахучей реки, отравленной войлочными заводами, восклицает с искренним чувством: – Эх, красота же! Ширь, гладь. Иди куда хошь. До смерти люблю я эту красоту нашу!».

      150-летие Алексея Максимовича страна постаралась не заметить.  Просто на третью декаду марта пришлись самые горделивые события отечества. Никак не располагающие к по-горьковски несладкозвучным серенадам во славу нас самих. Не взывающие к горьким раздумьям. Нелицеприятным оценкам. К честным, хотя и безжалостным горьковским выводам.

     Слишком горьким может нынче оказаться урок Горького. Слишком отрезвляющим. Слишком действенным. За сладкой микстурой, скажем, от першения совести – это уже не к нему…

Важа Пшавела

Я с ним познакомился в 88-м. В декабре. В ж/д вокзале в Боржоми. Пристанционная площадь, книжный киоск, корочки малознакомых книг издательства «Мерани». На одной – лесной олень взывает вдаль могучим трубным рёвом. Над оленем – имя автора: Важа Пшавела. Внутри – рассказы. Проза великого, как я потом узнал, поэта.

Он умел говорить со всем, что его окружало. С каждым, кого любил. В его собеседниках числились