стоял часовой с винтовкой, но ничего нас не спросил. Мы вошли в одну из комнат, где было довольно много народа, пришедших, очевидно, так же как мы за пропусками. За таким же прилавком сидело двое, один — лысый латыш лет под пятьдесят, говоривший хорошо по-русски, но с сильным иностранным акцентом. Другой — молодой еврей с характерно еврейской физиономией, интеллигентного вида. Я стал объяснять наше дело. "Предъявите документы от московской биржи труда, — сказал латыш, — что в Москве нельзя найти плотников-специалистов". Пришлось объяснять этому болвану, что правление дороги не стало бы посылать людей так далеко для найма плотников, если бы их можно было найти в Москве. Мы ему доказывали, что тех, кого мы нанимаем, уже работали на постройке моста и знают дело, ну и т. д. К счастью, в дополнительном документе, который мне дали в Москве, были разъяснения по этому поводу. Чекист, в конце концов, перестал настаивать на своей дурацкой "бирже труда", задал еще какой-то нелепый вопрос и в результате уступил. "Заполните анкету", — сказал он. Анкета содержала довольно подробные вопросы: что делал до революции, какая сейчас профессия, образование, место и год рождения, московский адрес, цель поездки и т. д. Но самого опасного вопроса о социальном происхождении, то есть, кто были родители, не было. Для меня, поэтому заполнить эту анкету не составляло труда — на все вопросы о профессии и занятиях в прошлом и настоящем я отвечал — студент, учился.

Анкету нужно было заполнять также без всяких поправок, под наблюдением чекистов, которые внимательно следили, как мы писали. Закончив заполнять анкету, мы подошли к латышу и отдали ее ему. Просмотрев ее, он сказал: "Приходите послезавтра днем". Мы стали просить дать нужные пропуска поскорее, опять убеждая о срочности дела, но он был неумолим: "Приходите через два дня". Пришлось уступить. "Но тогда, наверное, будет готово?" спросил я. "Да, наверное", — обещал латыш.

Эта двухдневная отсрочка была для меня крайне неприятна. За последние дни сведения с фронта были неблагоприятные. Войска генерала Деникина отступили как раз на интересовавшем меня фронте. Они очистили Рыльск и Коренево, отошли от Льгова и отступили к Сумам и Судже на Харьковском направлении. Я опасался, что они отойдут еще дальше от места моей командировки. Москва продолжала жить в атмосфере ожидания быстрого прихода Белых. Моя тетушка принесла мне с места ее службы тайно печатаемую на гектографе газетку "Воскресение России". Там печатались явно преувеличенные сведения об успехах Белых, например о занятии Брянска и Курска. Брянск белыми войсками не был взят, а Курск заняли позже. С другой стороны, мой приезд в Москву с намерением перейти фронт не мог остаться скрытым, хотя сам я ни с кем не виделся, и ни с кем на эту тему не разговаривал. Тем не менее, ко мне явился один из моих двоюродных братьев с просьбой взять его к Белым. Дабы освободиться от призыва в Красную армию он поступил в военно-интендантское училище, но сейчас ему грозила отправка на фронт. Собственно говоря, его не столько интересовала Белая армия, он не был большим воякой, сколько он желал избавиться от отправки на фронт и попутно удрать из Совдепии. Я сказал ему, что помочь ничем конкретно не могу. Без советских командировочных документов до фронта не доедешь. Достать их для него у меня возможностей нет, а сам я их получил с огромным трудом. "Чего ты боишься отправки на фронт? Ты ведь там сможешь перебежать к Белым! сказал я ему" "Боюсь, — ответил он мне, — не поверят! Примут за коммуниста. Расстреляют. Доказывай, что ты не верблюд". Конечно, мой двоюродный брат был человеком, не способным меня предать, но было крайне неприятно сознавать, что слухи о моих намерениях поползут по Москве. Кроме того, ЧК а (отдел пропусков), зная мой московский адрес, могла навести справки и многое узнать обо мне. Одним словом, нужно было торопиться.

Через два дня, в назначенное время, мы явились в ЧКа за пропусками. Часового у входа не было, и вообще дом производил впечатление разгрома, всюду валялись разные вещи, бумаги… В приемной комнате за прилавком сидели тот же латыш и еврей, но ни других чекистов, ни посетителей не было. Я обратился к латышу за пропусками. "Сегодня ввиду переезда нашего Отдела в новое помещение, — ответил латыш, — мы не можем вам выдать пропусков. Они не готовы. Вы их получите завтра утром в Чернышевском переулке". Меня взорвало. Опять новая задержка! "Да ведь вы определенно обещали, что я получу сегодня!" — "Это совершенно невозможно. Мы переезжаем!" Выведенный из себя и вспоминая как я два дня тому назад добился немедленного получения билета, я обратился к моему спутнику П. и процедил сквозь зубы, но так чтобы всем было слышно: "Это чистый саботаж!" Эффект получился совершенно неожиданный. Латыш вскочил и, красный, как рак, спросил сидящего рядом с ним чекиста еврея: "Вы слышали, что он сказал?" "Слышал", — ответил тот с противной улыбкой. Латыш резко ударил ладонью по прилавку и сказал: "Я Вас арестую за оскорбление сотрудника ВЧК". Проговорив это, он выбежал из комнаты.

Мы двое и чекист-еврей остались в комнате в напряженном молчании. Дело принимало опасный оборот. Через несколько минут латыш вернулся и сказал мне: "На Ваше счастье по случаю переезда у нас нет сегодня нашего советского стрелка (то есть часового). А то бы Вам показали, как оскорблять сотрудников Чека!" Чтобы замять эту глупую и вместе с тем опасную историю я счел нужным заметит, что я погорячился, сказал, что наша командировка действительно срочная и промедление меня обеспокоило. В ответ на это латыш стал читать мне, с сильным акцентом, целую лекцию о том, что требовать невозможного является мещанством и что я как интеллигентный человек должен был бы это понимать. Я хотел ему возразить, (объяснить) что, как раз наоборот, требовать невозможного — это романтизм, а мещанство есть примирение с действительностью. Но предпочел промолчать. Главное — это выбраться из страшного и опасного ЧК!

Думая сейчас об этом страшном и опасном эпизоде, я не могу решить, правда ли латыш хотел меня арестовать или играл комедию с целью меня напугать. Отсутствие стрелка, скоре представляется мне предлогом, чем причиною перемены его решения. Причем здесь стрелок? Меня арестовали бы и без него. Вероятно, он передумал и решил, что задержание человека, посылаемого в срочную командировку, может иметь неприятные последствия. На мое счастье, меня принимали за какую-то важную личность.

На следующий день к одиннадцати часам утрам мы были в новом помещении Отдел