– Началось!.. – послышался благоговейный шепоток.

Из императорских покоев донёсся высокий голосок евнуха-спальничего:

– Вестиарии!

Рокочущий бас препозита тут же повторил, куда более звучно:

– Вестиарии!

Облачатели, заранее преклоняя головы, чередой проследовали к опочивальне, на вытянутых руках пронося серебряный скарамангий и голубой дивитиссий, усыпанный золотыми розами. Главный вестиарий Феофан тащил тяжеленную хламиду, расшитую массой жемчуга и драгоценностей.

– Приступим! – провозгласил спальничий.

– Вестиарии, – пробасил Дамиан, – приступите!

От усердного стояния старенькому анфипату Евлогию стало нехорошо, и он боком присел на мягкую, обитую красным шёлком скамью. А Олег подумал, что базилевс вовсе не владыка в этом дворце, он самый настоящий невольник, порабощённый запутанными церемониями. Вся жизнь Его Величества предписана этикетом, всякий порыв души должен гаситься, ежели не совпадает с ритуалом. Император выглядит пастухом при стаде послушных овец, но на самом-то деле стадо пасёт августейшего…

Долго ли, коротко ли шло облачение, но вот вестиарии, наконец, одели государя, вот уж завязаны золотые поручи и возложен лор – узкая полоса дорогой ткани, изображающая смертные пелены.

Служители отпахнули тяжеловесную штору с орлами и крестами, и базилевс явил себя – в богатейшей хламиде, с обручем-стеммой на голове, Роман Лакапин вышел мелкой поступью, держа в руке горящую свечу. Густой голос препозита сказал медленно и тяжко:

– Повелите!

В ответ император благословил свечой придворных. Лицо его при этом сохраняло неподвижность мраморного рельефа.

– Препозит! – величественно измолвил базилевс, едва размыкая губы.

Дамиан приблизился, поклонился государю до земли, прихватывая полу царственной хламиды и лобзая её.

– Подведи к нам патрикия Олегария!

Препозит дёрнулся было исполнять высочайшее повеление, но Олег сам шагнул к базилевсу, опустился на колени и припал к его пурпуровым кампагиям, на которых жемчужинками были вышиты крестики.

Император накрыл голову Сухова увесистой полой хламиды. Олег задержал дыхание – ноздри щекотал пыльный запах парчи, насквозь прокуренной фимиамом. «Как бы не чихнуть, – мелькнуло у него, – опозорюсь на всю империю…»

Пухлая рука благочестивого возлегла на голову Олегову, и базилевс проговорил:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Властью, данной нам от Бога, посвящает тебя наша царственность в магистры. Встань, магистр Олегарий! Аксиос![24]

– Аксиос! – вразнобой повторили присутствующие.

– Аксиос! – пошло гулять эхо по древним палатам.

Магистр Олегарий отошёл, не разгибая головы, а все прочие, наоборот, ринулись гурьбой, спеша пристроиться к базилевсу, – начиналась ежеутренняя церемония малого выхода.

– Божественный и единственный, – проблеял анфипат Евлогий, – вечность в жизни и славе!

Загремели мощные аккорды водяных органов. Воины выстраивались рядами вдоль царственного хода, церемониарии с позолоченными жезлами спешно сгоняли поближе магистров, патрикиев, спафариев и тех лиц гражданской наружности, кому выпала великая честь лицезреть благочестивого этим утром.

Елена Мелиссина обняла Олега со спины.

– Я так рада, любименький! – опалил его ухо шёпот. – Переодевайся!

Скинув привычный скарамангий, Сухов надел тот, что подобал магистру, – белоснежный, с пурпурными ромбами, нашитыми на груди. Елена накинула сверху украшенную перевязь на оба плеча и затянула у мужа на талии пояс из красной кожи с золотой пряжкой.

– Мой магистр! – сказала она с гордостью. – Солнышко моё!..

– Лучистое? – поинтересовался Олег, сияя.

– А как же!

А со двора донеслось пение – гремел хорал:

Многая лета!

Многая лета тебе,

Автократор ромеев,

Служитель Господа!

А день всё дарил и дарил неожиданностями. После скромной семейной трапезы (омар с маслицем, щупальца молодого осьминога, жаренные с лучком, сладкое александрийское винцо и спелая дынька на десерт) Олег сперва засел в кабинете, что разместился в левом крыле, в концентрическом кругу колоннады из фригийского мрамора, розового с прожилками. Захотелось магистру и аколиту освежить в памяти недавно откопанные тексты Аристарха Самосского и Эвдокса Книдского, тысячу лет тому назад доказавших, что Земля круглая, а потом магистр и аколит прилёг отдохнуть (вдвоём с Алёной).

Отдых вышел очень активным, бурным даже – шёпот любви и крики страсти долго полнили опочивальню, а пухлые амурчики с расписного потолка нахально подглядывали, изображая детскую невинность.

…Остывая, Сухов лежал поперёк кровати, уложив голову на тугой животик Мелиссины, и слушал её рассуждения о сущности души человеческой, изредка вставляя ехидные замечания, за что и получал – Елена больно щипалась.

Расслабленные и удоволенные, они покинули спальню в самый подходящий момент – Игнатий как раз приглашал в дом молоденького кандидата с редкой, будто кем-то выщипанной, бородёнкой. Кандидат, запелёнутый в синюю хламиду, неловко топтался в вестибуле, прижимая к тощей груди свернутый пергамент с красной восковой печатью. Заметив чету, спускавшуюся по ступеням, он с восторгом оглядел Мелиссину и отвесил поклон Сухову.

– Его Величество шлёт тебе привет, сиятельный, – пропел кандидат, – и призывает во дворец.

Договорив, он снова поклонился, протягивая грамоту.

– Благодарю тебя, почтеннейший, – ответил Олег, из любезности обращаясь к кандидату, как к спафарию, и принял подношение. Кандидат порозовел от удовольствия, украдкой взглядывая на зоста-патрикию. Елена сладко улыбалась.

Сухов сломал восковую печать с выдавленным изображением павлина и развернул пергамен. Округлый и витиеватый почерк писаря разобрать было легко – в изысканных выражениях магистра и аколита Олегария приглашали на силентий. Само приглашение было писано обычной чёрной тушью-сепией из дубовых орешков с добавлением золотой пыльцы, а внизу стояла корявая, зато исполненная пурпуром роспись базилевса. Олег только головой покачал – после русской вольницы очень трудно было привыкнуть к ромейским порядкам, к сложной и запутанной иерархии, где на каждой ступеньке свои поблажки. Писать пурпурными чернилами позволено было одному императору, его дети имели право писать синими, а сам Олег – зелеными. Заслужил.

– Всенепременно буду, – сказал он чопорно и склонил голову.

Бросив прощальный взгляд на Мелиссину, кандидат удалился.

– Всё мальчиков пленяешь? – проворчал Сухов, с трудом поджимая губы, готовые поползти в улыбку.