Ги Сайер отмечал, что во время изнурительных тренировок им и его товарищами двигало не только желание добиться успеха, но и глубочайший страх перед «штрафным батальоном». Сайер с тревогой вспоминал о «стоявшем во дворе навесе — крыше на четырех опорах, предназначенной для тех, кто еще сохранял в себе дух индивидуализма или неповиновения»:

«Между собой мы называли это строение Die ffundehu Dtte (собачья конура)… Наказанные солдаты наравне со всеми проводили тридцать шесть часов в активной подготовке. Однако после этого их вели в Оконуру и приковывали к тяжелой горизонтальной балке, сцепив руки за спиной. Все восемь часов, отведенные на отдых, они проводили в этом положении… Суп им приносили в больших мисках на восемь человек, из которых они вынуждены были лакать, словно собаки… После двух-трех сроков в этом сарае несчастная жертва… впадала в кому, которая милосердно приносила конец мучениям… Рассказывали ужасную историю о парне по фамилии Кнутке, который побывал в конуре шесть раз, но все равно отказывался… выходить на занятия с отделением. В конце концов, его, умирающего, отнесли под дерево и пристрелили. Вот до чего доводит конура, говорили вокруг. Нужно держаться от нее подальше. Поэтому, несмотря на стоны, все продолжали маршировать».

Этот случай определенно показывает, что офицеры, отвечавшие за подготовку солдат, для поддержания дисциплины действовали безжалостно и были готовы пойти на убийство. Столкнувшись с жестокостью такого масштаба, пехотинец мог надеяться лишь на то, что ему удастся вынести все это, в максимальной степени защититься и сохранить контроль над собой.

Если для одних пехотинцев период подготовки служил своего рода ритуалом возмужания, для других он был просто ошеломляющим даже без суровой подготовки и мелких издевательств. «У меня есть к тебе одна просьба, — писал своим родителям в 1944 году шестнадцатилетний юнец, брошенный войной в водоворот событий. — У меня украли перочинный нож. Может быть, вам удастся где-нибудь достать новый. Подтяжки повреждены пулей. Пока что постараюсь обойтись тем, что осталось, но не знаю, как у меня это получится. Возможно, у дядюшки П. еще остались запасные? Еще, пожалуйста, пришлите мне писчей бумаги. У меня оставалось еще несколько листов в ранце, но я его потерял. Может быть, еще удастся его найти, но это вряд ли… P.S. Часы я тоже потерял». На этом уровне война была не ироничной, а реальной, полной страданий, неразберихи, горестей и ужасов. И, как было известно всем новобранцам, настоящие боевые действия еще были впереди. Некоторые утверждали, что ринутся в бой. «Мне было бы стыдно, — утверждал один из пехотинцев, находясь в относительно безопасной казарме в Эрфурте, — если бы пришлось вернуться домой и просто слушать чужие рассказы о войне». Но для большинства настоящие боевые действия означали огромный шаг в неизведанный мир. Вот как вспоминал Ги Сайер: «Я не знал, что и думать. Что на самом деле происходило на поле боя? Меня терзали любопытство и страх». Довольно скоро ему и миллионам других довелось слишком близко познакомиться с этой реальностью.

«Сегодня, когда я поднимался по голому склону и попал под огонь русского крупнокалиберного пулемета, — писал своей жене Гарри Милерт в апреле 1943 года, — я невольно задумался о твоих словах, что на войне каждый выстрел делается для того, чтобы убить человека… И тогда я подумал: человек на той стороне… жаждал моей крови и, несомненно, был бы очень рад, если бы ему удалось меня срезать». Это поразительное наблюдение пехотинца, находившегося на фронте почти два года, может служить иллюстрацией того, что боевые действия — это цель, на достижение которой направлена вся деятельность армии, но фактически бои происходят намного реже, чем кажется, а количество людей на передовой может составлять лишь относительно малую долю от численности солдат в армии. Каким бы невероятным это ни казалось, солдат может иногда забывать о той цели, ради которой его учили.

Для пехотинца боевые действия состояли из тысячи мелких боев, ежедневной борьбы за существование в условиях ужасной неразберихи, страха и страданий. Боевые действия означали бои малыми группами, в зловещем мраке или холоде, в полупустых дзотах, в битком набитых домах, где приходится сражаться за каждую комнату, в голой степи против стальных чудовищ, и каждая часть и каждый человек — растерянные люди, которые нуждаются друг в друге, — сражаются за свою жизнь, стремясь обмануть судьбу, оставляя за собой след из истерзанной, искалеченной, мертвой плоти. На фронте пехотинец жил в сложном мире, который неустойчив в физическом плане и хаотичен в эмоциональном. Он мог долгое время находиться на фронте, практически оставаясь лишь встревоженным наблюдателем, а затем вдруг оказаться втянутым в яростный водоворот событий. Его кругозор по необходимости был ограничен небольшим участком непосредственно перед собой, и он не часто знал о более масштабных событиях войны. Его повседневная жизнь состояла из чередующихся приступов скуки, паники, злобы, страха, ликования, недоумения, печали и, может быть, даже отваги. Страшась одиночества, он отчаянно стремился к единению с другими солдатами. В первую очередь он считал себя не винтиком в гигантской военной машине, а личностью, которая очень хотела выжить. Поэтому у пехотинца складывалось личное, если не сказать — ироничное, отношение к войне. Он хотел избежать смерти, однако если его не бросали в бой, это больно било по его самолюбию. Жизнь, казалось, проносилась мимо, а судьба, неуловимое и переменчивое создание, дразнила солдата, жонглируя перед ним событиями, на которые он не мог повлиять.

«Похоже, время пришло… Мы лежим перед палатками, пишем письма и немного тревожимся», — записал в своем дневнике Фридрих Трупе за несколько дней до нападения Германии на Советский Союз.

«Последняя тихая ночь, ночь 21 июня. Шум моторов стих… Батальон широким прямоугольником выстроился перед командиром…Потом он зачитывает обращение фюрера… «Немецкие солдаты! Вы вступаете теперь в жестокую борьбу, и на вас лежит тяжелая ответственность…» Солдаты стоят молча, их лица серьезны. Завтра многим из них предстоит пройти боевое крещение, некоторым — отправиться в последний путь… Никто не хочет разговаривать.

Наступает ночь… Мы окопались и лежим в окопе. Уже почти 2 часа утра. Меньше чем через час разверзнется ад.

3 часа утра. Каски надеты, гранаты повешены на ремни, винтовки заряжены. Все всматриваются вперед и явно нервничают. Потом позади нас раздается грохот первого залпа артподготовки!

Теперь земля содрогается, впереди видны отсветы пожаров… Настало время пехоты. Мы устремляемся вперед».

Хотя в рассказе Групе, несмотря на попытки сохранить некоторую сухость повествования, заметно сдержанное напряжение, другие пехотинцы накануне сражения испытывали совсем иные чувства, указывая на то, что их вдохновение перед большим испытанием постепенно уступало место мрачным предчувствиям. Зигфрид Кнаппе перед вторжением во Францию отметил, что его товарищи «были в приподнятом настроении… хотя и устали от ожидания и жаждали начала наступления. Если перспектива боев их и пугала, то я этого не заметил. Они постоянно шутили и валяли дурака». Тем не менее Кнаппе признавал: «Мы разговаривали с некоторыми офицерами-резервистами, получившими опыт окопной войны во время Первой мировой, и надвигавшиеся события очень их беспокоили». Вильгельм Прюллер также отмечал в своем дневнике перед нападением на Польшу: «Мы сидим в грузовиках и травим скабрезные анекдоты». Но по мере приближения начала боев тон его дневника меняется. «Только бы закончилось ожидание, — отмечал он всего за пятнадцать минут до начала наступления. — Только бы что-нибудь произошло… Мысли ворочаются по кругу, словно огромные жернова. Все в нетерпении». Для Вольфганга Деринга последние сутки перед первой атакой «были самыми незабываемыми, беспокойными и прекрасными» в его жизни. Хельмут Пабст, напротив, писал, что его товарищи перед первой атакой «были бледны… [и] дрожали». Канун боевого крещения — и в самом деле тяжелое время. «Воздух вдруг стал удушливо густым, — вспоминал Альфред Опитц незадолго до вторжения в Россию. — Пахло грандиозными событиями».