— Давай тоже на выход!

Иван быстро оделся и вышел из барака. Довольно крепкий мороз сразу перехватил дыхание.

Их привели к бревенчатому дому, в котором отдыхали конвоиры. У крыльца прохаживался Семёнов.

— Значит, так, Голышев, ты назначаешься лечащим врачом, вот у крыльца лекарства от всех болезней — пилы и топоры. Курс лечения такой: четверо пилят, один колет, двое носят. Свистунов, — окликнул он рыжего конвоира, — проследи, чтобы никто не нарушал курса лечения, и через два часа выздоровевших отправишь в барак, больным продолжишь курс лечения до полного выздоровления. — Довольный своим остроумием, Семёнов, пожелав на прощание всем скорейшего выздоровления, ушёл в дом.

Всю ночь, по два часа, заключённые двуручными пилами пилили дрова, кололи их и складывали в поленницы. К утру Голышева, который, чтобы не замёрзнуть, не выпускал из рук колуна, наконец, сменили, и он, злой и уставший, упал на нары. «Сволочи, какие сволочи!» — думал Иван, вспоминая лица довольных охранников, остривших и хохотавших, когда заключённые из первой шестёрки, кашляя и обливаясь потом, пилили и таскали, чуть не падая, тяжёлые листвяжные поленья. Иван отчётливо понял, что ни его жизнь и здоровье, ни жизни других находящихся здесь заключённых уже не представляют никакой ценности.

Всю дорогу до Тупика он обдумывал возможности побега. Выпрыгнуть на ходу из машины незамеченным было невозможно. Конвоиры сидели в кабинах идущих следом машин. Можно было попытаться уйти в ночной суматохе, когда вытаскивали провалившуюся в наледь машину. Но далеко ли он ушёл бы в промокшей одежде, даже если бы смог незаметно оторваться? Нет, бежать нужно будет на следующем перегоне. Дальше, со слов охраны, населённых пунктов уже не будет, а значит, не будет и связи. Если он сможет оторваться и сбежать, колонна пойдёт дальше и искать его никто не будет, пока этап не дойдёт до лагеря. Это минимум двое-трое суток, за это время можно уйти далеко. Нужно готовиться. Продукты, спички, одежда — нужно быть максимально готовым в тот момент, когда появится возможность. Вырваться, вырваться во что бы то ни стало, пока он здоров, пока есть силы. С этой мыслью он жил ещё сутки, не воспринимая уже ничего, что не касалось его замысла.

Не спал эту ночь и Макушев. Войдя в дом Марии, он задержался у входа, долго пытался повесить на гвоздь свой полушубок, у которого, как на грех, оторвалась вешалка.

Потом с полки несколько раз сваливалась шапка, потом долго не снимались унты, потом… Потом что-то горячее и нежное прижалось к его спине, и он замер от неожиданно нахлынувшего чувства. Осторожно повернувшись, он обнял и прижал к себе гибкое и податливое тело Марии. Она крепко обнимала Степана, их губы нашли друг друга, и долгий, бесконечно долгий, нежный поцелуй забрал у них остатки ощущений реальности. Дальше всё происходило как во сне, сумасшедшем сне. Не прекращая объятий и поцелуев, они умудрились, раздеваясь, сбрасывая и срывая с себя одежды, добраться до постели и упали в неё уже совершенно нагие. От бешеного желания Степана просто колотило и подкидывало вместе с обвившей его тело руками и ногами Марией. Казалось, они слились в единое целое, горячее и родное обоим. Безумство страсти завладело не только их телами, но и душами. И эти души слились и, переплетаясь в нежном танце любви, взлетали ввысь, не зная границ и пространства. Они потерялись во времени, и только взрывы плотских чувств возвращали их души в мокрые и горячие тела, обессиленные и счастливые, чтобы вновь наполнить их силой и страстью и вновь взмыть в неведомое доселе обоим огромное до бесконечности и короткое, как вспышка молнии, счастье мужчины и женщины.

Утро наступило слишком рано. Макушев лежал на спине. Прижавшись к его груди щекой и обняв рукой, спала Мария. Её длинные тёмно-русые волосы, рассыпавшись по груди Степана тяжёлой волной, холодили тело. «Мария, Машенька», — нежно подумал Макушев, осторожно, чтобы не разбудить, погладил волосы женщины…

Много лет назад, в году, наверное, двадцать втором, он, очередной раз раненный, отлёживался в госпитале в Чите. Там и увидел он в первый раз смешливую угловатую девочку-подростка Машеньку. Она помогала бабушке, работавшей там санитаркой. Весёлый детский смех перемещался вместе с бабушкиным ведром и шваброй из палаты в палату. Раненые бойцы ждали и радовались её появлению. Чем могли, угощали девочку. Многие видели в ней черты своих детей, таких же шаловливых и непослушных, весёлых и задорных. Степан, в то время ещё совсем молодой, был ранен в ногу легко, навылет. В августе в госпиталь привезли около сотни раненых, в то время были сильные бои, добивали остатки отчаянно сопротивлявшихся белогвардейцев адмирала Колчака, расстрелянного в Иркутске. Легкораненых разобрали, кто мог, по домам работники госпиталя. Так Степан и оказался в доме бабушки Глаши, той самой санитарки, чья внучка сейчас лежала на его груди. Там, у Глафиры Андреевны Павловой, нашёл его бывший в Чите проездом Волохов. Потом Волохов, бывая в Чите по работе, всегда останавливался в этом уютном доме недалеко от станции, подружившись с его приветливыми и простыми хозяевами. Родители Машеньки погибли, когда ей было два года, и она их совсем не помнила. Волохов как-то незаметно для себя привык к этой девчушке, даже скучал по ней и каждый раз, приезжая в Читу, обязательно вёз ей гостинцы. Так незаметно Иван Волохов стал для Машеньки «дядя Ваня», и она с восторгом с разбегу прыгала ему на шею, едва он переступал порог их дома.

Степан почти два месяца прожил здесь, выздоравливая, и, обещав навещать по возможности, снова закрутился в боевом лихолетье. Слава богу, ранений больше не было, да и род службы его изменился, не получилось как-то навестить в близкое время. А потом забылось это обещание, вытесненное разными жизненными и служебными обстоятельствами. Но тёплая благодарность всегда оставалась в душе Степана к этим людям. Как за родным сыном ухаживала за ним Глафира Андреевна. Машенька не отходила от него, выполняла все просьбы, не давая вставать с постели. Как настоящая медсестра, дежурила у его изголовья, когда он спал. Невдомёк тогда было Степану, что этот подросток, эта маленькая девочка, навсегда запомнит его лицо. Влюбившись в красивого молодого казака, она будет мечтать о нём всю свою жизнь. Окончив школу, Мария пошла на курсы медсестёр при госпитале, и, наверное, девичья мечта угасла бы, на неё заглядывались и пытались ухаживать многие интересные мужчины, если бы не Волохов. Как-то около года назад, приехав на партактив в Читу, он, как всегда, зашёл вечером к Павловым. Глафира Андреевна накрыла стол, и они сидели вдвоём, обсуждая житейские темы, вспоминая двадцатые годы. Иван помянул о Степане, который вот уже год как служит в Могоче и частенько проездом бывает у него в Тупике. Волохов передал от него привет хозяйке. Мария была на работе и не увиделась с Волоховым, но, услышав о Степане от бабушки, вспыхнула ярким румянцем. Всё понимавшую бабушку долго уговаривать не пришлось. Мария уже на следующий день сидела в приёмной райкома комсомола. Просьба направить её по комсомольской линии на работу медсестрой в посёлок Тупик вызвала одобрение и поддержку молодого энергичного секретаря. Но больницы или госпиталя в Тупике не было, поэтому Мария получила направление на фельдшерские курсы.

Шесть месяцев для неё, окрылённой мечтой о встрече со Степаном, пролетели незаметно. Получив свидетельство и направление на работу фельдшером в Тупик, она как снег на голову объявилась у Волохова. Иван был удивлён и, конечно, несказанно рад этому, с медициной в Тупике было плохо. В эту таёжную глухомань добровольно никто бы не поехал. Был ссыльный доктор, да сам хворал непрерывно. Волохов обеспечил Марию жильём и кабинет для приёма больных выделил. Заботился о ней, как мог. И только спустя какое-то время понял причину приезда Марии. Она несколько раз спрашивала о Степане. Когда Иван рассказывал, где и кем служит Макушев, Мария внимательно и спокойно слушала. Но, когда сказал о том, что Макушев, как и он, до сих пор одинок, она изменилась в лице и, как-то сразу похорошев, вдруг стала с ним прощаться. Поцеловав его в щёку, стремительно убежала. На столе остался недопитый чай и забытые варежки Марии.