Но Андреа ведь не потому ушла! Мне кажется, что они больше не любят меня… Вы больше не любите меня, мама?

Она слушает дыхание Лувисы. Хочет, чтобы та осталась с ней.

— Я хочу побыть одна.

— Да, конечно, прости. Не буду мешать тебе спать.

Андреа чувствует ком в горле, но слезы не выходят наружу. Застряли. Она встает. Сидит и смотрит в окно. Одно и то же окно, один и тот же вид вот уже сколько лет. «Но внутри все меняется, — думает она. — Знали бы они… Все жители этого города, воображавшие, что знают меня. Считавшие, что Андреа не хочет жить — ведь так им казалось. Что уж тут скрывать.» Она принимает таблетку снотворного под названием «Имован».

* * *

На следующий день Андреа едет домой. Домой, к свежевыкрашенным желтым стенам на кухне, праздновать Новый год, опустив жалюзи, с маленьким белым «Имованом» и тарелкой нашинкованной капусты. Она сидит в десяти метрах от Вечеринки, поднимает бокал с минеральной водой, принимает таблетку, желает Луковому Медвежонку счастливого Нового года.

Она могла бы отправиться на Вечеринку — конечно, могла бы, ведь ее кто-то приглашал. Какой-то парень, с которым она как-то раз трахалась, еще до того как заболела и почти ко всему потеряла интерес. Он живет напротив, у него ядовито-зеленая лампа, а на кухне кресла из кинозала. Несколько дней назад он пригласил ее на чай. «Боже, как ты похудела… — С восхищенной улыбкой (можно потрогать?). — Ты красивая, как всегда». Хотел, чтобы она повернулась. Повернись, Андреа! И Андреа поворачивается. Тридцатипятикилограммовая вертушка с украшениями из ребер. Он налил ей чаю с пряностями, который она спешно выпила, потому что голос стал каким-то странным: словно доносился из стен или с потолка, не ее голос. И уже на самом пороге, когда она почти вырвалась, он сказал: «Кстати, приходи на новогоднюю вечеринку, будет очень здорово».

Андреа ответила, что ей не хочется. Что у нее есть другие дела. Что она бы с удовольствием, но лучше в другой раз, и спасибо за чай.

* * *

На Мадейре так хорошо видны лопатки Андреа. Особенно они заметны на фотографиях, уже после, а здесь и сейчас она — веселая Андреа в шапке с ушками, над которой смеются Карл и Лувиса. Они едут к вершине какой-то горы, где в бревенчатом ресторане под потолком висят туши. Карл ест, Лувиса спрашивает, есть ли томатный суп для Андреа, но нет: есть только кровавое мясо и жаренная в масле рыба. Карл ест, а Лувиса смотрит на Андреа. Что она видит? Андреа уткнулась в меню, блуждает по нему взглядом, водит пальцем. Лувиса склоняется над ней. Подсказывает:

— А устрицы, Андреа? В них же нет калорий.

— Но к ним наверняка подают какой-нибудь соус, в котором есть сливки.

— Я могу спросить, если хочешь, — говорит Лувиса. Она почти не прикасалась к своей еде, которая вот-вот остынет.

— Не нужно, — шипит в ответ Андреа, — я потом что-нибудь съем.

Она косится на туши под потолком. Ждет, когда закапает кровь. Поглядывает на Карла. Вот он сидит. Вот сидит ее папа. Сосредоточенно и, как всегда, медленно ест. Между ними — Лувиса.

Но в большинстве ресторанов подают томатный суп, а в магазине возле гостиницы продается больничный хлеб с льняными зернами. Есть медленно, не прихлебывать. Еда имеет и вкус, и запах — наверняка имеет. Андреа смотрит на жирные бифштексы, которые ест Карл, и на Лувису, которая ковыряет вилкой овощи. Пьет много чашек черного кофе.

— Sugar, seńorita?[8]

— Не-а.

На машине в горы: попытаться увидеть то, что все вокруг называют красивым. Но видеть только горы, леса, странные цветы. Видеть Лувису и Карла, видеть расстояние между ними и еще неуклюжую Андреа посередине. Недовольную, капризную и равнодушную. И цвета она тоже не видит, хотя Лувиса и повторяет: «Смотри, какой красный, Андреа!» — или видит лишь оттенки, как в кино, и к ним нельзя прикоснуться.

Ей хочется гулять в одиночку по жаре, идти далеко, подниматься по всем склонам до одышки.

— Я пойду с тобой. — Лувиса между Андреа и дверью вдруг начинает плакать. Лувиса так редко плачет. — Пожалуйста, Андреа! — всхлипывает она, и Андреа кажется, что Лувиса вот-вот упадет на колени, молитвенно сложив руки. — Не ходи одна, ты такая худая, с тобой ведь может что-нибудь случиться… — Андреа отпихивает ее в сторону и выбегает; медленно спускается к воде, к морю. Там дует ветерок. Темнокожий мужчина улыбается ей, заигрывая, и Андреа верит, что красива, никогда прежде не бывала так красива. Ей стыдно. Стыдно так думать и совестно, что толкнула Лувису. Единственное чувство — стыд. И еще — Карл: она отворачивается всякий раз, когда Карл смотрит на нее, и он тоже отворачивается, стоит ей взглянуть на Карла. Маленькая комната в гостинице — и все-таки я далеко от тебя, и мне стыдно. Она бежит вверх по склону, бежит до одышки и действительно хочет моря, и запаха водорослей, и благодатной жары, и чтобы Лувиса была не слишком близко и не слишком далеко, и чтобы можно было почувствовать объятия Карла. Не просто суп за супом и кофе чашка за чашкой.

Они с Карлом молча идут вдоль левад. До земли далеко. Левады узкие. Иногда тела касаются друг друга: ощутимое прикосновение.

Неделя проходит быстро, почти как любая другая неделя. Карл сидит рядом с Андреа: она смотрит на остров, который становится все меньше и меньше. Она думает об акулах, о той ненастоящей акуле из голливудского фильма, который Карл привез из Калифорнии. Андреа хотелось смотреть его снова и снова. Акула выпрыгивает из воды, сбивает с ног рыбака и бросается на зрителей. На экране капли. Звуков не слышно. Знать бы, вскрикнул Карл или нет, а может быть, засмеялся? Или просто остался спокоен? Ей вдруг так хочется положить голову ему на плечо, лечь к нему на колени. Отдохнуть. Но она сидит прямо, отвернувшись, смотрит в иллюминатор и видит, как земля становится меньше, меньше и меньше…

* * *

В желтом джемпере, пахнет духами из магазина «такс фри», и на этот раз даже под мышками сухо. Отчего ей потеть? Всего-навсего приглашена в гости к Касперу, под желтым обтягивающим джемпером — черное платье. На днях ходила в парикмахерскую, осталась довольна. Глаза обведены черным карандашом. Много лака для волос. Готова.

Приглашена домой к Касперу на кофе (он позвонил!), и в его квартире все так чисто, так… идеально. Сосновый паркет, оконные рамы, мебель подобрана со вкусом, на стенах — большие яркие картины. Она стоит в прихожей, ошеломленная. В животе урчит.

— Хочешь есть? — кричит из кухни Каспер, голос у него неуверенный.

— Нет, спасибо. — Дома Андреа ждет суп из пакетика, ждет каждый день, с тех пор как она выписалась из больницы. Легкий ужин: максимум сто пятьдесят калорий, а то и семьдесят.

— Точно не хочешь? Я испек пирог. Творожный. С овощами. — Вид у Каспера слегка расстроенный, хоть он и улыбается. Андреа думает, что следовало бы согласиться, ведь он сам приготовил, но приходится качать головой — иначе нельзя. Ей и так нелегко. Сидеть за старинным кухонным столом на тщательно подобранных стульях и видеть, как нервно подрагивает улыбка напротив. Пытаться не думать о том, что под мышками течет пот, потому что если думать, будет только хуже. Вот они сидят, почти нормальные — Каспер и Андреа. Нужно рассуждать так: два взрослых нормальных человека сидят и беседуют, как самые обычные взрослые люди. Андреа вспоминает о таблетке снотворного, которая тоже ждет ее дома, в буфете, в цветастой шляпной коробке. Коробка выкрашена в алый цвет, но цветы все равно просвечивают сквозь слой краски.