в Токио пришло сообщение: туда с почтой поступило анонимное письмо, в котором утверждалось, что несмотря на провал первой попытки, дело будет доведено до конца, и русский принц будет изрублен. Теперь в существовании самурайского заговора сомневаться не приходилось, тем более что в кипе подшитой корреспонденции нашлось другое анонимное письмо от двадцать восьмого апреля, то есть за день до покушения. Там прямо в тех же выражениях сообщалось, что осквернению японской земли чужестранцами будет положен конец, и «русский принц будет изрублен». Начали ли действовать старые соратники Сайго, якобы возвращённого Николаем японскому народу42, или это было новое поколение самураев, оставалось непонятно, но сомневаться в их решительности и обширных возможностях не приходилось.

Осторожный Энквист предлагал вообще сразу направиться в Манилу, чтобы побыстрее покинуть японские воды, и оставить Назимову приказ двигаться следом. Цесаревич, однако же, счёл такое поведение недостойным наследника русского престола, и поддержал предложение Дубасова. На японские корабли предполагалось не обращать внимания, а в случае их нападения (чего в свете последних событий исключить было решительно невозможно) Николай приказал вести бой до полного уничтожения или сдачи неприятеля. Ободрённый такой диспозицией и волей цесаревича назначенный флагманом, Дубасов возглавил отряд на своём «Мономахе». «Память Азова» шёл за ним в кильватере на расстоянии полукабельтова, что позволяло переговариваться через рупор.

Движение судов в районе расположенных совсем рядом портов Кобе и Осаки было весьма оживлённым. Коммерческие пароходы, впрочем, ходили по одному, а между тем к зюйд-осту43 Дубасов наблюдал дымы и мачты не менее чем трёх судов, идущих, судя по обилию дыма, с нехарактерно высокой для торгашей скоростью. Кроме японских боевых кораблей, это не мог быть решительно никто. Имея вполне чёткие указания цесаревича относительно надлежащего образа действия, Дубасов лишь приказал увеличить ход до десяти узлов, продолжая следовать на зюйд44 вдоль берега. Японцы двигались наперерез, и определить их корабли пока не удавалось — дым скрывал и без того почти створившийся45 рангоут46.

Наконец, когда отряды уже порядочно сблизились, удалось определить по рисунку мачт головного: это оказался корвет типа «Конго», по мелким деталям — вероятно, «Хиэй». Судя по скорости сближения, японцы шли на десяти-одиннадцати узлах, что для старого корвета было скорее всего пределом. Так торопиться они могли лишь в единственном случае — для боя. «Мономах» на предельном напряжении изношенных котлов мог бы дать до пятнадцати узлов, а «Память Азова» и все семнадцать, если машинная команда не подведёт, но Дубасов не видел оснований так разгоняться. Проскочить мимо японцев было всё равно невозможно, пытаться уйти от них — значило показать трусость и подставить «Азов» продолжительному обстрелу вдогон. Куда действенней было сойтись с ними, и в случае открытия ими огня — сокрушить их в ближнем бою. Шансы старых корветов нанести сколько-нибудь существенные повреждения хотя бы одному из русских фрегатов капитан оценивал как ничтожные, а большую часть их огня должен был неизбежно привлечь к себе «Мономах» как флагман. Третьим кораблём в японской линии скорее всего была какая-нибудь канонерка, но и будь там хоть сам «Фусо», это ничего бы не изменило.

Японский отряд приблизился и развернулся, ложась на почти параллельный, слегка сходящийся курс. Третьим в японской линии оказался неизвестный корабль примерно в три тысячи тонн, и по некотором обсуждении на мостике «Мономаха» решили, что это новейший «Чиода», лишь несколько месяцев как полученный японским флотом. С расстояния в двенадцать кабельтов японцы подняли боевые флаги и некое сообщение, которое можно было истолковать как «За честь императора», и корветы открыли огонь из главного калибра.

Пока это выглядело скорее смешно, чем опасно, и Дубасов распорядился поднять сигнал «Прекратить огонь», и слегка довернуть, чтобы ускорить сближение. К его удивлению, по «Мономаху» стреляло лишь правое носовое орудие «Хиэй», все остальные целились по «Азову», хотя и дали пока далёкие промахи. К моменту, когда медлительные крупповские семидюймовки дали второй залп, линии сблизились до десяти кабельтов. Сразу вслед за ним японцы ввели в действие и средний калибр. Запас терпения и миролюбия Дубасова подошёл к концу, и он распорядился открыть огонь. В пристрелке на такой дистанции особой нужды для выученной команды «Мономаха» не было, и море перед бортом «Хиэй» вскипело от падения снарядов бортового залпа.

У Николая продолжала болеть голова. Виноват в этом был скорее уже не сабельный удар, лишь чудом не раскроивший череп, или близкий разрыв снаряда, а огромное нервное и мыслительное напряжение последних пятнадцати часов. Невозможно было поверить, что столько вместилось в столь короткий промежуток времени — покушение, ранение, медицинские хлопоты, поездка на поезде, обстрел и ответное избиение японцев в гавани, взятие города на шпагу, переговоры с японским императором… никогда ещё Николай не жил столь насыщенной, опасной и увлекательной жизнью. Однако же и башка трещала немилосердно.

Вошедший в кабинет Джоржи сообщил о приближении, предположительно, японского боевого отряда. Николай полагал, что все вопросы с японцами уже решены на встрече с императором, и опасаться в сущности нечего… но два вчерашних нападения приучили его к неприятным сюрпризам. Японский городовой снился ему полночи, неожиданно появляясь в самых разных антуражах, и Николай изрядно притомился и дурно выспался, убивая его во сне всё новыми способами. Оставаться в каюте было гораздо скучнее, чем лично наблюдать обстановку, и цесаревич направился на мостик.

Там уже собрались не только причастные к управлению кораблём моряки, но и офицеры свиты с князем Барятинским во главе. Генерал, получив ранение и побывав в деле, изрядно взбодрился и как будто даже помолодел. Николай поднял к глазам поданный ему бинокль, наблюдая за разворачивающимся японским строем. Раздавшийся гул японского залпа заставил его поморщиться и бросить:

- Японский городовой… они всё никак не уймутся…

Упоминание городового, уже ставшее среди офицеров родом шутки, означающей нежданную неприятность, заставило их рассмеяться. Два снаряда подняли всплески далеко от борта, среди мачт мелькнула тень третьего, басовито прогудев. Энквист, слегка занервничав, предложил цесаревичу пройти в боевую рубку, и Барятинский с видимым нежеланием присоединился к нему — ответственность боролась в нём с представлениями о надлежащем поведении в бою. Николай покачал головой:

- Не стоит праздновать труса на виду команды, господа. Пока это скорее нелепо, чем опасно. Однако же какого чёрта им нужно, хотелось бы мне знать? С микадо уже всё как будто решено…

Штурман «Азова» покачал