– Ну, предположим, – сказал Боцман. – Только парламентеры, душа моя, бывают исключительно во время войны. Ты что, хочешь сказать, какая-то войнушка объявилась? Почему не знаю?

– Да не войнушка, что ты, дядя Гоша! Просто с этими вот ребятами получилось совершенно глупое недоразумение. Микровойнушка такая. Вот я и пришел парламентером, чтобы, значит, загладить и условиться о недопущении впредь… Чтобы был отныне вечный мир на вечные времена. Теперь-то пустишь?

Боцман оглянулся. Показалось, что встретился взглядом с Лавриком, и тот чуть заметно кивнул в ответ. Мазур так и не понял, что тут за игры, но не было ни опасности, ни тревоги: в машине никого больше нет, кроме водителя, двор полон крепких мужиков, а Боцман в городке в немалом авторитете, чтобы на него посмели прыгать этакие вот… Он ограничился тем, что сел посвободнее, так, чтобы в случае чего взмыть из-за добротного, на века сколоченного стола одним прыжком.

– Ну, заходи уж… – Боцман распахнул калитку, возвышаясь над незваным гостем, как водонапорная башня над бидоном.

– А запашо-ок… – Жора потянул ноздрями воздух.

– Не про твою честь, – отрезал Боцман. – Выкладывай и выматывайся, уха перепреет…

– Извольте, – Жора направился прямо к Вере, остановился перед ней демонстративно низко склонив голову. – Вера Николаевна, повинную голову меч не сечет, вы ж женщина интеллигентная, гуманной быть должны… извините уж за глупые шуточки, и вчера, и сегодня, ну кто же станет всерьез приличной женщине такие вещи предлагать? Скучно нам здесь, озверели малость в глуши, чуть ли не шерстью покрылись, вот и лезут в голову развлечения самые дурацкие…. И вы извините, товарищ инженер, и в мыслях не было оскорбить ни вас, ни вашу очаровательную супругу. Дураки мы здесь, и шутки у нас дурацкие… Разрешите в честь истинного раскаяния преподнести вам со всем старанием собранный букет. Нам его дедушка в оранжерее подбирал, целый научный сотрудник… Мне на колени встать, или вы так примете?

Он сунул стоящей перед ним Вере букет так энергично, что молодой женщине поневоле пришлось его подхватить, так, что ее очаровательное личико скрыло ворохом экзотических цветов, названия половины которых Мазур на знал. Вадим смотрел на «парламентера» хмуро, но молчал.

Вера, опустив букет, поинтересовалась:

– А если я этим веником – да вам по голове?

– Приму со смирением! – живо воскликнул Жора. – Ибо дурная голова наказана быть должна!

Он демонстративно наклонился, подставив могучий затылок, весь в черных цыганских кудряшках.

Бить его букетом по голове теперь было как-то даже и неудобно, и Вера попросту бросила букет на стол, на свободное меж мисок вместо.

– Ну что, хлопче? – недобро спросил Боцман. – Сдается мне, кончилась твоя парламентерская миссия?

– Ну не провалом же, надеюсь, – выпрямился Жора. – Вера Николаевна, Вадим Трофимыч, очень надеюсь, поладили дело миром? В жизни к вам никто больше не пристанет, а пристанет, так горько пожалеет, слово даю! Ну скажите, что замяли!

– Замяли, – мрачно сказал Вадим. – Но если еще раз попробуете…

– Да ни полразика, ни четверть разика! – заверил Жора, прижимая руки к груди. – Дурь нашла, а теперь вот схлынула! Вера Николаевна, прощаете?

– С тем условием, чтобы никогда больше вас не видеть, – отрезала Вера, глядя без всяческого расположения.

– Ну, увидеться-то, может, и придется, городок у нас маленький, люди сплошь и рядом на улицах пересекаются. Вот только могу заверить, десятой дорогой обойду! И другим закажу!

– Все сказал? – осведомился Боцман.

– Да все вроде…

– Вот и шагай себе, гражданин парламентер.

– Будет исполнено! – Жора шутовски вытянулся, развернулся и направился к калитке, преувеличенно бережно захлопнул ее за собой и сел в машину, тихо тронувшуюся с места.

Боцман, покосившись на Веру, явно сдержал все слова, что ему хотелось произнести велел. Пробормотал только:

– Клоун! – спохватился: – Ребята, пора головешку!

И направился к котлу.

– Ну вот, – сказал Морской Змеи. – Само собой решилось как-то.

– А это куда девать? – Вера чуточку растерянно посмотрела на благоухающий веник.

– Да просто, – сказал Вадим, отнес цветы к забору и выбросил на улицу.

– Помогите-ка! – позвал Боцман. – Тут двоим нужно.

Он уже держал наготове две толстых тряпки-прихватки.

– Иди помоги, – подтолкнул Мазура локтем Лаврик. – Я пойду в почтовый ящик гляну, телеграмму жду…

И небрежной походкой направился к калитке. Начиналась веселая суета – в котел влили изрядную рюмку водки, погасили в нем большую головешку, установили на стол, на низенькую железную подставку, синеглазая Тася хлопотала с тарелками со свежайшим хлебом, со звоном раскладывала ложки, принесла огромную поварешку, которой только и ворочать в таком котле.

Мазур, сам не понимая почему, следил за Лавриком, благо забор между двумя домиками был решетчатый. Подойдя к ящику, Лаврик достал из него не телеграмму, а конверт, пробежал глазами адрес, распечатал. Там, внутри, насколько удалось Мазуру разглядеть, было что-то вроде небольшой яркой открытки. На миг нахмурился, сунул конверт в карман и направился на подворье Боцмана.

– Дядя Гоша, – спросил Морской Змей. – А ты Тасю за стол пускаешь?

– Скажешь тоже, – расхохотался дядя Гоша. – Мы ж не нехристи какие, а православные русские люди. Это у этих там, – он показал большим пальцем за спину куда-то в ту сторону, где начинался Кавказ, – по-всякому бывает касательно вековых пережитков, а у нас все наоборот, ребята могут подтвердить. Никакого домостроя. Верно, Вера?

– Верно, дядя Гоша, – сказал она уже почти весело.

– То-то. Это только на корабле женщина – к несчастью, а за хорошим столом – как раз наоборот… Кирилл, ты чего засмурнел?

– Да показалось вам… – отмахнулся Мазур.

На деле он как раз вспомнил совсем недавний случай, когда женщина на корабле оказалась как раз к несчастью – да и вторая, хотя никакого несчастья и не принесла, где-то даже наоборот, обернулась нешуточным сюрпризом…

И Тася осторожно наклонила поварешку над его миской, и в нее полилась обжигающая уха, пахнущая так, что все посторонние мысли напрочь вылетели из головы. Зеленоватое вино – с той самой лозы – полилось в стаканы, светило солнце, пробиваясь лучиками через просветы лозы, жизнь вновь казалась прекрасной и удивительной.

И совершенно не верилось, что в эту самую минуту там и сям по глобусу гремят выстрелы и взрывы, что люди убивают друг друга – сплошь и рядом не по злобе или врожденной страсти к убийству, а потому что им так приказала держава…

Уж здесь-то не имелось никаких суровых сложностей, ни заграничного типа, ни отечественных, – откуда им взяться на танцплощадке в маленьком курортном городке, где в кронах деревьев горели гирлянды разноцветных лампочек, на полукруглой эстраде суматошно мельтешила цветомузыка и старались вовсю настоящие живые лабухи? Сложности здесь имелись свои, специфические, мелкие, без которых и танцплощадка не танцплощадка. Мазур их автоматически фиксировал наметанным курсантским – и докурсантским – взглядом, как завсегдатай старый сих увеселительных заведений еще со старших классов. По старой доброй традиции иные экземпляры считали прямо-таки неприличным являться на танцы, не приняв малость – а то и не малость – на грудь (ханжески умолчим об иных эпизодах из жизни юного Кирилла Мазура). По старой доброй традиции главным образом они и выясняли отношения касаемо внимания Прекрасных Дам. Как это именовалось в старые былинные времена, а сейчас звучало гораздо проще: