сквозь зубы. С такими людьми никогда не знаешь, собираются они проронить слово или оставить его при себе. Маниакальную заторможенность Кокбёрна я смог побороть лишь собственными сомнениями в эффективности этой реабилитации.

«Вы увидите, полковник Болтон: вас ждет новая жизнь. Еще лучше старой…»

Пустомеля. Плевал он на все. Думал: «Как есть, так и есть. Кто выиграл, а кто и проиграл. Возвращайся-ка ты домой».

И вот полковник Болтон возвратился домой. Впрочем, полковника Болтона больше не существовало.

По возвращении я стонал во сне. Салли и моя мать об этом сразу же узнали. Каждую ночь в моей постели, на поле битвы из простыни и одеяла, сражались две армии. Кто с кем бился и ради чего?

«Я несу войну в себе».

Это было мое собственное выражение.

Я лежал на кровати. Шторы были задернуты не полностью. Пробивался луч света. В дверь легонько постучали, и тут же в комнату на цыпочках зашла Салли. Легла рядом со мной, и пружины матраца издали глухой скрип, похожий на скулеж старой собаки.

Я хотел зажечь свет. В сумраке услышал ее шепот:

— Как ты, Фрэнки-бой?

Она вздохнула. Вздохнул и я.

— Я могу остаться с тобой, если хочешь…

С каждым ее словом тональность чарующе менялась.

— Не очень хорошая идея, — не очень уверенно ответил я.

Она обняла меня. Так мы пролежали долго, не разговаривая. Интенсивность наших объятий постепенно выросла до уровня Эмпайр-стейт-билдинга. И тут я вдруг подумал о своем брате. Гортань стала шершавой, как грань напильника. Я тупо повторил:

— Не очень хорошая идея.

Салли уставилась на паркет.

— Ты помнишь тот день, когда я с вами познакомилась, с тобой и Марком?

И вот уже самовольно потянулись воспоминания. В то время я был уверен, что Марк влюбится в Салли. Но не предвидел, что Салли влюбится в него, а еще меньше, что — во всю нашу семью.

— Ты мне обещал, что если вернешься живым с войны, то расскажешь, как все произошло в Нагасаки. Ты мне обещал, Фрэнк, не забывай.

Это правда. Но за пять лет я ни разу не чувствовал себя способным рассказать о смерти брата. В армию я завербовался наперекор всем. Не худший и не лучший способ оказаться за тысячи километров от Блэк-Ривера. Я втянул брата и в эту службу, и в смерть.

— Они говорят, что он пал геройски… — добавила Салли.

Я прочистил горло. И рассказал все: эскадрилья тяжелых бомбардировщиков на ночном спецзадании, яростная стрельба японской зенитной батареи, которую ничто не могло заткнуть, а потом взрыв в воздухе… Я чувствовал, что Салли крепится изо всех сил, чтобы выдержать эту историю.

— Фрэнки-бой, я чувствую себя нехорошо. Не хватает воздуха.

— Салли, пережить войну значит не только быть на фронте или носить оружие. Страх жены, смерть мужа, скорбь матери и даже новости, которые слушаешь по радио, речи, которые читаешь в газете… Все это тоже часть войны.

Я погладил ее по щеке, она слабо улыбнулась, и на этом — все. Она вышла и в коридоре заплакала.

На следующее утро моя постель оказалась измочаленной, как никогда.

Дождь лил слабее, будто ленился. Я спустился на кухню. Вайли стоял, засучив рукава и погрузив руки в ведро с мыльной водой, которая переливалась от желтого света лампочек.

Герцог завтракал. С его вилки стекало жидкое пюре. Как слюни.

— Отвратительно! — сморщившись, заявил он. — Недосоленное и холодное.

— Сколько сейчас времени? — спросил я.

— Восемь часов, сэр, — церемонно ответил Вайли, взбалтывая воду в ведре.

Вошла мать. Посмотрела на меня.

— Ты спал?

— Оно — холодное и недосоленное, — повторил отец. — Да еще и какое-то хлипкое.

— Хлипкое?! — Мать расхохоталась с какой-то непривычной для меня злостью. — Однако, мой дорогой, хлипкость — это же ваша специализация.

Я взирал на Вэнис с изумлением и испытывал чувство неловкости. Мать, по своей неизменной привычке, постоянно снимала и вновь надевала обручальное кольцо. Она обмакнула зубец вилки в пюре и попробовала кончиком языка.

— Соли хватает, — заявила она. — Все дело в вашем нёбе. Вы что, уже ничего не чувствуете? Ешьте!

Отец, сутулясь в своей слишком просторной пижаме, сидел на стуле и пыхтел. Его обычно безукоризненные белые усы были измазаны в пюре, а в ноздрях даже остались следы муки, которая непонятно как могла там очутиться. Он скатывал из хлебного мякиша шарики, катапультировал их с помощью чайной ложки на несколько сантиметров вверх и смотрел, как они падают на скатерть.

— И что вы намерены делать? — спросил он, глядя на Вэнис и меня. — Угрожать мне пистолетом, чтобы я открыл рот?

— К таким методам мы не готовы, — сказала мать, опуская руку в карман, будто и впрямь собираясь достать оружие. — Пока.

Они помолчали. Вайли незаметно вышел из кухни со своим ведром. Внезапно Герцог невпопад прокричал:

— В Стэнфорде у меня был коллега физик по имени Аркрайт{47}; каждый день перед обедом он повторял: «Усталость и груз оружия не снести, не насытив утробу!» Долгие годы я хотел узнать, откуда взялась эта фраза[6]! Славный Аркрайт был слишком глуп, чтобы придумать это в одиночку!

Приступ кашля прервал его тираду. Он встал из-за стола, опираясь на палку — что было для меня новостью, — и вдруг гневно ткнул пальцем в тарелку с пюре:

— Ешь сама, если такая смелая!

И пошел в сторону своей лаборатории.

Мать пожала плечами. В этот час ей хотелось лишь одного: сбежать на свое сакрально-святейшее собрание ассоциации Veterans Circle{48}, где регулярно встречались близкие родственники — особенно матери — солдат, погибших или раненных в ходе последних военных конфликтов. Вэнис была единственным человеком в нашем городе, который вдвойне заслужил скорбную привилегию принадлежать к этому кругу: невосполнимая утрата Марка и моей левой руки позволяли ей пользоваться там самым высоким почетом. «Эти встречи действуют на меня благотворно», — говорила она. В последние недели встречи участились. Не будет же она их пропускать ради того, чтобы сидеть при дряхлеющем старике, за которого ее еще в подростковом возрасте выдали замуж, дабы соблюсти приличия!

Она бросила на меня хмурый взгляд.

— Этой ночью ты был в своей комнате не один. Я слышала голоса.

В ее интонации звучало почти нескрываемое предупреждение.

— Да нет же, Вэнис…

— Не лги матери!

В тот же миг я получил пощечину, которую ощущаю до сих пор.

В черноте ее глаз я увидел проблеск чего-то странного, ускользающего от моего понимания. Неужели отныне все будет таким же мрачным, как этот взгляд?

VII

Я еще не успел