Его служба в ГРУ была негласной, официально он участия в боевых действиях не принимал, а самой его «горячей точкой», про которую было известно родным, считалась Ялта. Он, Хват, там якобы пузо все прошлое лето грел, а на самом деле пропадал (и чуть не пропал насовсем) на границе с Афганистаном. Злой выдался год, смертоносный, огнедышащий. Тогда к пограничной дивизии Туркестана был прикомандирован батальон спецназа ГРУ, помогающий туркменам перекрыть маршруты поставок опия. Одним из подразделений батальона командовал капитан Хват. Задачи, поставленные перед ним, выглядели предельно ясно: разведка, уничтожение отрядов и лагерей контрабандистов, минирование караванных троп, установка разведывательно-сигнализационной аппаратуры.

Всего-то навсего. Чего же тут сложного? Если записать на листочке по пунктам, то задание может показаться проще пареной репы. Вот только никто Хвату никаких листочков не выдавал. Честно говоря, в том пекле, где он со своим взводом побывал, даже задницу не всегда было чем подтирать, не говоря уж о том, что в любой момент эту самую задницу могло оторвать к чертовой матери, а кровь там лилась обильнее, чем вода. И земля была такая твердая, что могилу хрен выдолбишь. Даже в пропитанной кровью земле. Даже в щедро политой твоими слезами и потом. Даже в изгрызенной твоими зубами.

Вы скажете: спецназовцы не плачут. Не совсем так. Но то, что вы никогда не увидите их слез, так это сущая правда. Потому как хрена с два вы сунетесь в то чертово пекло, где может произойти подобный казус. А ежели сунетесь, то все равно не выживете, чтобы рассказать, отчего и как может заплакать мужик, прошедший огонь, воду и медные трубы. Возвращаются всякий раз они, спецназовцы, выгоревшие внутри дотла, дочерна загоревшие снаружи.

«Как отдохнул, братишка?» – «Нормально, сестренка. Все бока на пляже отлежал, а на шашлык так даже глядеть не могу, воротит».

Отчасти это было правдой. Кто видел, во что превращается экипаж бронетранспортера после прямого попадания из «мухи», тот знает. А кто знает, тот помалкивает. Но всякий раз, когда видит перед собой жареное мясо, невольно вспоминает Афганистан.

Или Анголу. Или Никарагуа, Намибию, Чечню, Грузию, Ирак, Сирию, Ливан. Мало ли куда могут направить на «военную переподготовку». Мало ли где ты можешь очутиться во время очередной «загранкомандировки». Для Михаила Хвата непрекращающаяся война началась в городе Грозный образца года одна тысяча девятьсот девяносто пятого, богом проклятого, диаволом освященного.

* * *

Эх, и дров же тогда наломали!.. Эх, и человеческих же судеб искалечили!..

Больше всего трупов и сожженной техники попадалось на подступах к железнодорожному вокзалу. Не чеченских трупов. Наших. Это лежал, по уши в грязи, кровавой коросте и копоти, почти весь личный состав майкопской бригады, расстрелянной праздничной новогодней ночью с 94-го на 95-й.

«С Новым годом, дорогие россияне. С новым счастьем, понимаешь».

Когда первый батальон выбил духов из здания вокзала и выдалась передышка, младший лейтенант Хват осторожно снял с себя нательный крестик и надел его на шею умирающему помкомвзвода Пташечкину. Вдруг крестик послужит парню пропуском на небеса, если есть они, небеса, за завесой черного дыма, полощущегося над городом. В Грозном горело все, даже то, что гореть по своей природе не могло… однако горело, полыхало, плавилось. Земля, асфальт, стены домов, вывороченные рельсы, канализационные люки. В клубах дыма чудились предсмертные корчи насквозь грешных и все же невинных душ.

Хват расставался с крестом без сожаления. В этом огненном аду божьи законы все равно не действовали, не могли действовать.

Тогда кто установил их, эти законы? По чьему хотению, по чьему велению траки бронетехники наматывали на катки кишки тех, кто пришел сюда с такими же православными крестиками, как у тебя? Кто дал «добро» на то, чтобы под гусеницами своих же танков хрустели черепа русских мальчишек, расплескивая мозги несостоявшихся художников и поэтов, сантехников и милиционеров, алкоголиков, космонавтов, слесарей, токарей, любящих отцов и неверных мужей?

Гребаная Чечня, гребаный мир, или человечество утратило веру в бога, или он перестал доверять людям. Слишком велико расстояние между небом и землей, по которой шагаешь ты, оскальзываясь на кровавом месиве. Слишком много снов и воспоминаний, с которыми трудно, почти невозможно жить. Но мемуаров ты не напишешь, нет. Все, что тебе было суждено написать, уже написано. В коротеньких посланиях родителям погибших, в похоронках, в актах опознания тел.

Таковы подлинные книги судеб. Они не про накачанных битюгов в камуфляже, с физиономиями, раскрашенными под Рэмбо. Спецназовцы ГРУ выглядят иначе. С виду по Хвату и другим мужикам его закваски ни за что не определишь их боевую породу. Вот сидит за кухонным столом средних лет мужчина, нижнюю челюсть вперед не выдвигает, брови к переносице не сводит, мускулами не поигрывает. Жует через силу последний пирожок с капустой, отдувается, ни одна собака не распознает в нем человека, которому не только убивать приходилось, но и умирать.

Приговаривает:

– Ну, сестренка, ну уважила…

– Может, добавки? – встрепенулась Катя.

– Это будет уже перебор. Того и гляди, сам взойду, как на дрожжах. – Хват погладил себя по животу, который всегда оставался у него по-мальчишески плоским.

– Если хочешь, на ужин снова пирожков напеку.

– С капустой?

– Ну да. Они ведь твои любимые.

– Давай как-нибудь в следующий раз. Боюсь, от обжорства меня разнесет так, что до конца дней своих придется торчать на кухне. Превращусь в ходячий пирожок с капустой, что станешь со мной делать?

Представив себе такую картину, Катя разулыбалась.

– Тебе это не грозит, – сказала она, окидывая брата критическим взором. – Ты вон какой у меня: худой, жилистый. Не в коня корм.

– Не в коня, – согласился Хват, тяжело выдвигаясь из-за стола.

– И побрейся, наконец, – крикнула ему вслед Катя. – А то ходишь, как уголовник, люди от тебя шарахаются…

– Верьте мне, люди, – тихо пробормотал Хват, разглядывая свое отражение в зеркале ванной комнаты. И сам же себе ответил: – Рожа у тебя чересчур кривая, братец. С такой рожей среди диких собак динго обитать, а не в обществе цивилизованных граждан, идущих по пути последовательных демократических преобразований общества.

Вздохнул. Провел пальцами по щетине, отозвавшейся на это прикосновение сухим наждачным шорохом. Не Антонио Бандерас и даже не Михаил Боярский, в годы молодые с забубенной славой.

Шарахаться от него пока не шарахались, а вот вещи посторожить или за чужим ребенком присмотреть никогда не предлагали. Когда ехал он в общественном транспорте, то свободное место рядом с ним частенько пустовало. Что-то зэковское действительно проглядывало в облике Хвата, особенно если, забывшись, присядет на корточки перекурить. В расслабленной, мирной позе чудилась притворная ленца отдыхающего хищника, готового в любой миг пружинисто распрямиться и показать, на что он способен.