На Барятинской прогремел выстрел. Он раздался неожиданно, как раскат летнего грома, и безудержно покатился вниз с горы до самой Крестовоздвиженской церкви, а там, слившись воедино со звуком колокола, белокрылой чайкой взмыл в небесную даль, словно чья-то душа вырвалась наконец на волю и навсегда растворилась в голубом пространстве южного неба. Прохожие останавливались, крестились и усердно молились: при первом ударе за умерших, при втором – за самоубийц, а третий – за всех православных христиан. Шел двадцатый день Великого поста.

…Незнакомец потянул на себя круглую металлическую ручку, успевшие поржаветь за зиму петли протяжно заскрипели. «Чистый фа-диез минор», – подумал он и аккуратно прикрыл за собой высокую кованую калитку…

– Убили! Убили! – кричал выскочивший из особняка с колоннами мужичок. На его крик прибежал дворник и, усердно раздувая щеки, начал дуть в свисток, и через мгновенье ему уже вторила узнаваемая трель полицейского нейзильберового свистка. Народ стекался к известному в городе особняку. Лучше его был только губернаторский дом на Николаевском проспекте. Но и тот и другой – братья, оба с кариатидами. За это сходство его высокопревосходительство генерал-губернатор даже в суд на хозяина подал, да проиграл. Что поделаешь, новые времена настали – губернатор независимому суду не указ. Так изящные каменные фигуры на месте и остались.

Во дворе большого дома работал полицейский фотограф, то снимая, то набрасывая на голову накидку из черной ткани. Судебный врач ждал своей очереди. Ждали судебного следователя.

Под цветущим деревом абрикоса, на широкой скамье с узорчатой спинкой сидел покойник. Отброшенная выстрелом голова была откинута назад, глаза широко раскрыты и устремлены вверх. В виске зияла дыра. Правая рука плетью свисала вниз, левая покорно лежала на колене. Свежая кровь, на три аршина разбрызганная вокруг, источала терпкий, как запах ладана, дух.

Начальник сыскной полиции внимательно слушал бледного юношу, в то время как заместитель, согласно циркуляру, составлял протокол.

– Я зашел, а потом выстрел, смотрю, Яков Спиридонович на лавочке сидит, точно как сейчас. Я сразу не понял, в чем дело. Подошел поближе, разглядел, а потом со страху в дом… Там уже Демьян всполошился, выскочил, увидел хозяина мертвого и давай на помощь звать. Вот и все, – дрожащим голосом объяснял молодой человек.

– А скажи-ка мне, любезный, блокнотик-то этот так и лежал на лавочке? – слегка прищурив левый глаз, выспрашивал Поляничко.

– Как все было, так и есть, – пересохшими от волнения губами почти прошептал парень.

– А может, мил-человек, ты что-нибудь случайно взял? – допытывался Ефим Андреевич.

– Нет, ничего не брал. Я испугался и в дом, – начинающий педагог с трудом выдерживал пристальный взгляд полицейского, отворачивался и прятал глаза.

Калитка распахнулась, и в ней появились два господина. Первый, в темном костюме явно из дорогого английского сукна, в начищенных до блеска туфлях, огибая искусственный пруд по каменной извилистой дорожке, решительно направился в сторону начальника губернского сыска. За ним, не спеша, внимательно осматривая прогулочный дворик, выкидывая трость, шествовал одетый в темно-синий костюм мужчина среднего телосложения, с правильными, скорее европейскими чертами лица: прямо посаженный, слегка удлиненный нос, серые глаза и небольшой подбородок добавляли внешности присяжного поверенного черты аристократа. Слегка заметные мешки под глазами свидетельствовали о нездоровой привычке работать по ночам. Белоснежная сорочка выигрышно подчеркивала черный галстук.

– Вы что ж это, городовой, посторонних пропускаете! – вскочив из-за стола, гневно возмутился Каширин – вечный заместитель начальника сыска, и от того, что ждать ему заветной первой должности никак не меньше пяти лет, коротышка-полицейский был зол, сварлив и груб. Сильных духом людей уважал, но в душе люто ненавидел и при случае, пользуясь властью, старался их всячески унизить, поскольку сам был созданием слабым, впечатлительным и оттого ранимым.

– Это, Антон Филаретович, не посторонние, а уважаемые люди. Наш городской зодчий – Кусков Григорий Павлович с адвокатом Ардашевым. Рад вас, господа, приветствовать, да жаль, что при сих делах скорбных, – шагнул навстречу Поляничко.

Архитектор пожал протянутую сыщиком руку и остановился в нерешительности, явно шокированный трагической картиной. Затем чуть слышно произнес:

– Как же так, неужто Яков Спиридонович решил самолично с жизнью распрощаться?

– Увы, господа, я думаю, что ему в этом кто-то помог. Если бы он сам в себя стрелял, тогда бы пистолет или там ружье, скажем, должны были остаться на месте происшествия, а их, как видите, нет. Так что смертоубийством здесь попахивает, – поглаживая по привычке усы, заключил Ефим Андреевич.

– Никак не возьму в толк, кому Толобухин помешать мог? Я его давно знаю. В Ставрополь он чуть ли не пешком с Вологды пришел. Работал подсобником на стройках, а потом сам артель сколотил и стал подряды брать. Строил лучше и быстрее всех. По моим проектам мы столько храмов православных да особняков возвели! Возьмите, к примеру, мечеть на Гимназической улице. Веками стоять будет! Даже зимой его каменщики без дела не сидели: они каждый камень со всех сторон так обтачивали, что весной, когда начинали делать кладку, шва видно не было. А доброты Яков Спиридонович был необычайной – все, что нажил, все племяннику, молодому учителю музыки, завещал. Помню, говорит как-то мне: «Завидую я Иннокентию – парень как птичка певчая, весь в мелодиях да напевах живет. Абсолютный слух имеет. Ну, разве это не дар божий? А раз так – пусть музыкой и занимается. А что до денег, то хватит ему и моих кровных». Бывало, сядет вот на эту самую лавочку да слушает с умилением, как Иннокентий ему на скрипке вариации всякие изображает. А врагов-то у него в городе не было. Нет. Человек-то был смиренный. Сказано – созидатель, – грустно поникнув головой, с печальным вздохом выговорился архитектор. Потом помолчал и снова продолжил: – Правда, год назад, отдыхая в Крыму, влюбился он в одну барышню, Ангелиной ее звали. Яков в шутку ее ангелочком величал. Как-то вечером поехали они в горы закатом любоваться. А тут волк на тропу вышел. Ее лошадь от страха заржала, на дыбы и понесла. У самого обрыва оступилась и сорвалась, горемычная, в море. Лошадка-то выплыла, а Ангелина нет. С тех пор Яков Спиридонович сам не свой стал, – Григорий Павлович опять замолчал, но спустя мгновение, уже деловым тоном, заметил: – Уверен, что опыт господина Ардашева поможет нам разобраться в этом деле, и, надеюсь, с вашей стороны возражений не будет.

– Так что же такое получается: архитектор нанял адвоката, и теперь вся эта интеллихенция будет нами верховодить? – ехидно искривив лицо, с хорошо различимой издевкой в голосе произнес Каширин.

– Нанимают извозчика, адвоката – приглашают. Стоило бы запомнить. И когда же, наконец, уважаемый Ефим Андреевич, ваш подчиненный успокоится. Ведь давно известно: злые да завистливые долго не живут, – усмехнулся Ардашев и, неспешно подойдя к самому краю скамьи, аккуратно поднял раскрытый блокнот с оторванным первым листком, затем, держа его между ладоней, положил на стоящий неподалеку столик и принялся внимательно изучать через увеличительное стекло карманной лупы.