— Я выключаю Интернет! — широким жестом умертвив следующую пару экранов. Ему вторил ошеломленный Дайсукэ. Потом они принялись за световые табло и лампы. Вскоре зал лежал во мраке. Стыдливость кинескопов. Робость воды. Мы на ощупь выбрались наружу мимо погасших, но отчетливо сохранившихся в памяти вывесок «Энергия творения» и «Космология: ЛЭП имитирует Большой взрыв», чтобы под жгучим солнцем вновь взглянуть на наши наручные часы и на безупречные чучела пенсионеров, обтянутые летней одеждой и потрескавшейся дермой с запахом воды города Кёльна.

Голод и страх сойти с ума в одиночестве согнали нас в ЦЕРНовскую столовую сети «Кооп». Сквозь оконные стекла в полночь все еще сиял день, безжалостный и параноидальный, словно мы давно уснули и видели сны, а по извилинам нашего мозга пробирался поисковый отряд, вооруженный мощнейшими прожекторами. Надо было поесть. В тот день в меню предлагалось: за 7,40 швейцарских франков — жареные свиные сосиски, жареный картофель, шпинат и за 8,70 франков — рагу из конины перченое, картофельное пюре, тушеный перец. Блюда полу– или на четверть съеденные на тарелках сидящих за столами ЦЕРНистов; или нетронуто прекрасные, но в недостаточном количестве на раздаче, в живых и теплых руках глубокой заморозки; или в виде составных частей в стальных кастрюлях. Все кипит, бурлит, пребывает теплым или ледяным в ожидании нашего появления. Сидя за столом в ресторане отеля «Виктория-Юнгфрау», я пью из чашки горячий, уже пять лет не остывающий кофе и могу быть уверен, что чуть надрезанный рулет из косули в тарелке веснушчатой, драпированной зеленым крепом дамы напротив встретит меня за обедом в хорошо темперированном состоянии. В ЦЕРНовской столовой, в полночь, в тот — впервые дважды — нулевой час нам еще все было в новинку. Падали подносы, опрокидывались стаканы, ладони шлепали по горкам жареной картошки и перченой конине, прославленные физики падали на пол или в результате почти-столкновения с кем-то из наших повисали в воздухе, напоминая гостей на вечеринке, прыгающих при полном параде в бассейн, сию секунду и все последующие дни и годы.

Надо было есть поочередно, учитывая закономерности новой физики. Наше сбившееся в кучу, изголодавшееся стадо принесло с собой хроносферу размером с небольшой автобус, так что мы побудили некоторых оказавшихся неподалеку «безвременников» выплеснуть остатки их моторной и нервозной энергии — куклы-эпилептики, люди в момент апоплексического удара, пьяные на грани неизбежной комы. Опустошение, произведенное нами в знаменитой столовой, было первым серьезным уроком третьей фазы и, конечно, больно задело наших ЦЕРНистов. Они знали имя теоретика в кричащей футболке, который навис над салатным буфетом и затем повалился от хроносферной индукции, спровоцированной телохранителями Тийе. Только им было известно, что две женщины с сосредоточенными лицами, которых четверка журналистов сорвала с мест и низринула в похотливые объятья комнатного растения, — это феноменальные кипрские математики. И, разумеется, их ЦЕРНовские души были уязвлены при виде знаменитых бывших коллег, почтенных пожилых людей, у которых вырвали из рук стаканы и подносы с едой, так что в результате непорядочных сближений они красовались теперь со смехотворно и устрашающе вывернутыми шеями или упершись лбами в серую столешницу или хрупкое плечо соратника. Нобелевский лауреат повалился на пол, а на него сверху — два претендента на это звание, теперь уже пожизненные. Колыбель Нобелевских премий — такой громкий титул носила некогда столовая ЦЕРНа. Мы же присвоили этому безлично современному пейзажу пластиковых столешниц и стульев второй достославный эпитет: источник хроноэтикета — практической этики для поведения в безвременье, содержавшей, например, правила хорошего тона для массивной и хаотичной хроносферы, образованной в ту полуденную полночь нами, еще более неуклюжими вместе, чем каждый по отдельности. Мы опрометчиво шарахались из стороны в сторону, в приступе голода хватая еду, напитки, стаканчики с мороженым, горящие сигареты, пока наконец каждого — и каждую — из нас, беспощадно одновременных, не проняла картина бездумного разорения. Вообразите, что в людном месте взорвались несколько ручных гранат, которые пощадили мебель и столкнулись со сверхъестественной пластической сопротивляемостью у людей, и хотя их разбросало взрывной волной в самых невероятных позах, однако ни на ком не заметно ни малейшего повреждения, не говоря уже о ранах, — и вы получите представление о нашем хроносферном разгроме столовой. Сытые, смущенные и уставшие, мы, переругиваясь, выработали план отступления. Какой-то блондинке у входа, повисшей на автомате с напитками в таком ужасающем виде, что казалось, ее позвоночник в следующую секунду сломается, Борис с Анной придали наклон неандертальца. Хотя никто не понимал, имеет ли это смысл.

Покидая столовую одним из последних около часа ночи, я оглянулся, прежде чем ступить под палящие солнечные лучи. Под большим плакатом «Места для некурящих» сидел на корточках Оливье Лагранж, с его желтоватым лицом, жесткой щетинкой усов и набрякшими веками как две капли воды похожий на восковую фигуру одного маньяка, убийцы женщин из недавней истории. Его словно только что реанимировал ударом локтя в бок Хэрриет, сидевший на полу слева. На самом деле оба были увлечены кошкой — черным как смоль плюшевым зверьком, которого они объединенными усилиями аккуратно вытаскивали из-под стула. Я непроизвольно заподозрил ЦЕРНистов в поисках материала для экспериментов. Но то был сентиментальный поступок. Эту кошку, уже несколько лет жившую в ЦЕРНе, все называли кошкой Эйнштейна, тешась мыслью, будто ОН рядом, вседневно и всечасно, проникает через черные вакуумные дыры звериных зрачков сквозь время, вставшее теперь перед нами стальной незыблемой стеной.

Здание из пяти налепленных друг на друга бетонных колец, походящих на витки громадного кипятильника, стало нашим пристанищем, где мы провели первую ночь, то есть ее остаток, на так называемом нулевом уровне — на дне колодца, устроившись на ворохах одежды, креслах, даже раскладушках, найденных в комнатах физиков-трудоголиков. Из-за многомесячного небрежения фруктами и овощами один коллега, с головой ушедший в компьютерную симуляцию столкновения частиц, заболел цингой, рассказала Пэтти Доусон. А болезни, грозящие жертвам хронокрушения, еще ждали своих исследователей. Вдруг возможен своеобразный разрыв плодного пузыря, погубивший уже хроносферу мадам Дену? Или же существует срок годности, прозрачный штамп на невидимом, неосязаемом материале оболочки, пока предотвращающей наше окоченение подобно ЦЕРНистам в серых массивных кольцах башни над нами, над пассажирами и экипажем Мендекерова ковчега, которых подкосили усталость, безумие, сексуальная асимметрия. Ясный дневной свет, по-прежнему сиявший снаружи, словно там одна за другой взрывались бесшумные часовые бомбы, на нашем нулевом уровне становился приглушенным, как на театральной сцене, изображающей ночь, но в то же время отчетливо обрисовывал все детали беженского лагеря — на круглом синем пляже коврового покрытия под хронифицированным навесом. Один только страх и (видимо, бессмысленная) надежда на помощь других удерживали нас вместе, не давая уснуть никому, даже детям Тийе. Многие сидели спина к спине, другие полулежали, наблюдая, из последних сил борясь с усталостью. Кто-нибудь то и дело вскакивал, не в силах отделаться от ощущения, будто его сфера или весь исполинский цилиндр сумеречного и растекшегося по этажам воздуха над головой постепенно стекленеет, однако вскоре ватные от страха ноги вынуждали человека снова сесть или лечь. Необходимость нашего первого совместного ночлега диктовалась разумом, правилами выживания согласно новой физике (НФ во втором выпуске «Бюллетеня», переименованной в пятом номере в некрологическую физику). Но ни вычисления, ни эксперименты над животными — например, над нехронифицированной кошкой Эйнштейна, которую Хэрриет с Лагранжем таскали за собой повсюду, как дети — магического плюшевого медвежонка, не подсказали пока оптимальной стратегии для хронопузыря. Что имеет больше шансов: генеральное собрание, община подхронокуполом, поскольку уменьшает отношение площади к объему, или же наименьший неделимый шарик из пены времени, единичный, обособленный, внутри которого ты сжался эмбрионом или, наоборот, распрямился в полный рост для максимальной площади контакта приданном объеме тела?