говорил с ней таким образом, хотелось расплакаться — настолько это ее обескураживало.

— Я пять раз звонил вам…

— А меня не было на месте! — вздохнул с деланным испугом Мегрэ.

Она принялась подавать мужу знаки, чтобы тот не забывался; ведь он говорит с лицом, чей шурин два или три раза входил в состав правительства.

— Меня только что уведомили, что вы больны…

— Не столь уж опасно, господин Комелио! Люди так склонны преувеличивать! Всего-навсего сильная простуда. Да и не уверен, что такая уж сильная!

Это веселое расположение духа, возможно, было вызвано тем обстоятельством, что Мегрэ сидел у себя дома в кресле, облачившись в удобный халат и мягкие туфли.

— Меня удивляет, что вы не известили меня, кто вас замещает.

— Где замещает?

Комелио говорил сухо, отрывисто, нарочито спокойно, между тем как голос комиссара Мегрэ становился все более добродушным.

— Я по поводу преступления на площади Согласия. Полагаю, вы не забыли об этом деле?

— Только о нем и думаю день-деньской. Я как раз говорил жене…

Мадам Мегрэ еще отчаяннее замахала руками, умоляя не упоминать ее имени.

Квартирка их была небольшой и уютной. Мебель в гостиной — мореного дуба — была приобретена еще к свадьбе.

На белой стене соседнего дома четко выделялись черные буквы «Лост и Пепэн, точные инструменты». Утром, днем и вечером вот уже в течение тридцати лет видел Мегрэ эту надпись над воротами огромного склада и рядом — два-три грузовика с выведенными на них теми же буквами, но зрелище это до сих пор ему не надоело.

Напротив! Надпись ему даже нравилась. Он чуть ли не с нежностью скользнул по ней взглядом. Потом по привычке посмотрел на дом, стоящий в отдалении; на окнах сушилось белье, на одном из подоконников по случаю потепления погоды снова появилась алая герань.

Наверняка это была другая герань. Мегрэ же готов был поклясться, что цветочный горшок, как и он сам, находится тут постоянно в течение последних тридцати лет. За все это время Мегрэ ни разу не видел, чтобы кто-нибудь выглядывал из окна или поливал цветы. Кто-то, видно, жил в этой комнате, но распорядок дня у него был иной, чем у комиссара.

— Как полагаете, господин комиссар, ваши подчиненные в ваше отсутствие ведут расследование столь же старательно, как вам хотелось бы?

— Убежден, господин Комелио. Больше того, вполне уверен. Вообразите, до чего же удобно вести такого рода расследование, сидя дома в кресле в теплом, уютном кабинете вдали от шума и суеты. Под рукой лишь телефон да чашка лекарственного отвара. Хочу задать вам пустяковый вопрос. Любопытно, заболел ли б я, если бы не это расследование. Очевидно, нет, ведь я простудился именно на площади Согласия. Причем в ту самую ночь, когда там был обнаружен труп. А может быть, утром, на рассвете, когда мы вместе с доктором Полем шли после вскрытия по набережной. Но дело не в этом. Если бы не расследование убийства, вас моя простуда не очень-то беспокоила бы. Вы меня понимаете?

У Комелио, восседавшего в своем кабинете, лицо, должно быть, аж позеленело от подобной дерзости. Бедная мадам Мегрэ места себе не находила, ведь она так почитала всякое начальство, всякую власть!

— Скажем так. У себя дома под присмотром жены я могу как следует обдумать, как вести расследование. Здесь мне никто или почти никто не мешает…

— Мегрэ! — оборвала его жена.

— Тсс!

— И вы считаете нормальным, что спустя три дня убитый все еще не опознан? — возмущался судебный следователь. — Фотография его появилась во всех газетах. Судя по вашим словам, у него есть жена…

— Да, он мне говорил.

— Позвольте мне докончить. У него есть жена и, наверное, друзья. Есть также соседи и, возможно, домохозяин. Кто-то привык видеть его в определенное время на улице. Но никто почему-то не явился опознать его или сообщить об исчезновении. Правда, дорогу на бульвар Ришар-Ленуар знают не все.

Бедный бульвар Ришар-Ленуар! Дался он им! Действительно, вокруг теснятся людные улочки. А в районе, примыкающем к нему, полно различных мастерских и складов. Но сам бульвар широк, по середине его проходит полоска газона. Трава растет над тоннелями метро, откуда через вентиляционные шахты выходит наружу теплый воздух и запах хлорированной воды. Каждые две минуты грохочет поезд подземки, и близлежащие дома тотчас судорожно вздрагивают.

Дело привычки. В течение последних тридцати лет друзья и сослуживцы раз сто подбирали для Мегрэ квартиру в более пристойных, по их словам, кварталах. Мегрэ осматривал их, но затем отвечал:

— Конечно, тут очень мило…

— А какой вид, Мегрэ!

— Да…

— Комнаты просторные, светлые.

— Да. Превосходная квартира. Я б с удовольствием тут поселился. Только…

Помолчав, Мегрэ со вздохом качал головой:

— Знаете… Эти переезды!..

Тем хуже для тех, кому не нравится бульвар Ришар-Ленуар. Тем хуже для господина судебного следователя.

— Скажите, господин Комелио, вам когда-нибудь случалось засовывать себе в нос горошину?

— Что, что?

— Я говорю: горошину. Помню, была у нас такая забава в детстве. Испробуйте на себе. А потом в зеркало взгляните. Вы будете поражены. Бьюсь об заклад: в таком виде, с горошиной в ноздре, вы пройдете мимо людей, которые вас часто видят, и они вас не узнают. Ничто так не меняет выражение лица. Малейшая перемена во внешности смущает именно тех, кто более других привык к нам. А лицо нашего подопечного, как вам известно, изуродовано гораздо значительнее. Это вам не горошина, засунутая в ноздрю.

Есть и другая причина. Людям трудно себе представить, чтобы их сосед, сослуживец или официант, который каждый день подает им обед, оказался вдруг убийцей или его жертвой. Они читают в газетах о преступлениях и полагают, что все это происходит где-то в ином мире, в другой обстановке. Но только не у них на улице, не у них в доме.

— Короче говоря, вы считаете естественным, что никто еще не опознал убитого?

— Меня это не очень удивляет. Помню случай, когда одну утопленницу опознали лишь полгода спустя. Причем это было в ту пору, когда