Тем временем Жених-Русецкий обхаживал влиятельного гостя, роль которого разучивал Игнатий Серебрянский:

«Я очень исполнительный, но я рассеянный. Меня нужно держать в ежовых рукавицах. Иван Степанович, коль вы желаете добра моей Наташе и нашему с ней будущему сыну — прошу вас, кроме шуток, станьте для меня ежовой рукавицей. Сожмите так, чтоб я не продохнул! И я не пискну, нет, я буду вам признателен до гроба!»

Потом был трудный, даже для обкатки, эпизод, где говорили все поочередно, хором и наперебой — когда, согласно действию, стремительная буря вдруг превратила реку в океан, весь ресторан со всеми, кто там пил и танцевал, остался под водой, и только крыша с действующими лицами пока еще держалась на поверхности:

«Ах, что это плывет?» — «Где?» — «Где?» — «Да вот, вы только поглядите, на волне!» — «Быть может, лодка?» — «Может быть, за нами?» — «Оно к нам приближается!» — «Эй, вы, на лодке! Сюда, мы здесь!» — «Нет, то не лодка». — «Боже, что это?» — «Корова?» — «Человек?» — «Похоже, детская кроватка!» — «Только не это, нет!» — «Там, кажется, ребенок». — «Да нет же, остолопы, это кукла! Вы приглядитесь, кукла! Кроватка-то, ха-ха, игрушечная. Похоже, все мы здесь лишились глазомера — как только потеряли берега из виду. Всего-то лишь игрушечная кроватка, и в ней — кукла Барби!» — «А это что?» — «Да где же?» — «Видишь?» — «Вижу!» — «Глядите все! Вон там — ныряет и всплывает на поверхность». — «Что это?» — «Что?» — «О, Господи, что это может быть?»

…Потом, немного за полночь, был перерыв, и Тиша Балтин, пользуясь молчаньем Мовчуна, взялся указывать Шабашову:

— Вы произносите слова об унижении смерти, как будто сами в них верите. Должно быть ясно: ваш Торговец не мыслитель, а игрок и циник.

— Простите, — отказался слушать Шабашов. — Не знаю, как вас нужно величать: Терентий, Тихон, Тимофей или, может быть, Галактион, я ведь и отчества не знаю, но своя правда есть у каждого…

— Зовите Тишей, как и все зовут.

— Нет, не могу. Мы не так давно знакомы.

— Так что с того? Я Тиша даже на афише! Я так решил, и это знают все. И я просил бы уважать мою свободу. Я как свободный человек вам заявляю: зовут меня Тиша Балтин и никак иначе.

— Проблема в том, — заметил Шабашов, — что это вы не уважаете мою свободу. И это ваше «Тиша» — принуждение. Да, да, не торопитесь надо мной смеяться, еще и Машеньке подмигивать. Вы принуждаете меня к фамильярности, а мне она не свойственна и, честно признаюсь, противна…

Мовчун внезапно произвел хлопок в ладоши, и препирательство оборвалось.

— Дед, отдыхайте и не заводитесь, — сказал Мовчун. — Пойдите, покурите свою «Приму». Впереди работа… Вы, Тиша, будьте Тишей, ради Бога — но, ради Бога, не встревайте. Вы лучше развлеките нас, вы расскажите, как там нынче поживают колорадские жуки…

— В Колорадо нет колорадских жуков, — обиженно ответил Тиша. — Их там и не было, и непонятно, почему их называют колорадскими.

— Кто же там есть?

— Допустим, суслики. Там есть еноты, пумы и медведи, но вот меня, к примеру, тронули суслики. Они обжили парки, все пустыри и даже насыпи железной дороги. Всюду их норы. Резвятся стаями, людей не боятся. Хотя и принимаются орать, потом свистеть при виде человека. Но и не убегают. Орут, насвистывают, но не прячутся. Их там зовут: собака прерий. Вообще-то они рыжие.

— Вот интересно, каковы они на вкус, — сказал задумчиво Шамаев, старательно разворачивая бутерброд, завернутый в фольгу. — Их, как, едят?

Мовчун расхохотался; Тиша ужаснулся:

— Да вы что! Их берегут… Если пустырь, допустим, собираются застроить — всех сусликов переселяют. Вы что смеетесь! Колоссальная проблема — как отловить всю стаю сусликов и так переселить, чтоб никого из них не повредить, не напугать… Я говорю, напрасно вы смеетесь. Тут ничего смешного. Ученые ломали голову. Изобрели такой огромный пылесос. Но не для пыли, а для сусликов. Хватит вам смеяться. Огромный и широкий мягкий шланг, рукав такой, с огромной силой, но и ласково, всасывает сусликов, и все они оказываются в мягком таком мешке или палатке. Потом их аккуратно перевозят на новую лужайку, там выпускают, и они резвятся, роют себе норы и живут, как будто ничего и не случилось… Я же сказал вам: это не смешно.

— Над автором смеяться — грех, — согласился Мовчун и поглядел на часы. — Так, час без двадцати. До часу можете резвиться, как суслики; потом продолжим.

Затылком ощущая сонный и цепкий взгляд немого охранника, он вышел на крыльцо и, обойдя вдоль стенки павильон, очутился в задней, самой дикой и ничем не освещенной части парка. Сквозь колыхающиеся на ветру прорехи в сплошном кустарнике, что обрывался под гору в укрытые ночною тьмой поля, мерцали дальние и редкие огни шоссе; за ними, там, где угадывался горизонт, перемещался с запада и на восток сноп искр из-под дуги электровоза, как если б кто-то автогеном вспарывал шов меж небом и землей. Спектакль между тем все ярче, но еще не очень четко брезжил в голове. Тон будущего зрелища, как чувствовал Мовчун, был им в самом себе расслышан верно: да, сдержанность, медлительность и никакого взрыда — внешне спокойный и ленивый, как после валиума, тон… Пока еще тревожила неясность с показом бури и большой воды. Найти предельно точный и предельно чувственный прием, который резко оттенил бы тихий тон игры актеров, прием, пусть обнаженный, но не так, чтоб зритель отвлекался на его оценку, мешала Мовчуну завистливая память. Он помнил «Бурю» Эфроса — там гром и шторм изображали десятки воздушных детских шариков: они противно и тревожно скрипели в быстрых пальцах хора и хаотично лопались в руках. Мороз по коже. Несколько секунд. Всем существом хотелось повторить, а значит, было нужно поскорей, словно от морока, избавиться от этих шариков, скрипящих и скрипящих в сердце. Еще Мовчун невольно думал о подсвеченном, шуршащем и волнующемся целлофане, которым кинорежиссер Феллини изобразил впервые море в «Казанове» и после повторил этот прием в картине «И корабль плывет». В воспоминании о целлофане было меньше зависти, но все равно то было лучшим из известных Мовчуну условных и сработанных руками из подручных средств изображений живой и дышащей воды…

Мовчун продрог. Сырые заморозки быстро выстудили в нем желание поразмышлять на воле. Он поспешил вернуться в павильон.

Решив начать с конца, он попросил Линяева выйти одному на сцену и произнести последний монолог Массовика.

— Текст выучили?

— Разумеется, — с испугом, как всегда, откликнулся Линяев. — Но можно пробегу еще глазами?

— Можно, но быстро. Маша, где ваш экземпляр?

Мовчун надеялся: без суеты перед глазами, всего с одним актером, в пустоте вокруг него и в продолженье длинного (неплохо б после сократить) монолога вдруг повезет, да и откроется, как лучше эту пустоту наполнить как передать качанье на волнах столешницы, как показать и сами волны, как подсказать, по крайней мере, направление художнику, чтобы тот знал, куда отправиться в тишайшем сумраке своей московской мастерской на поиски единственно возможных волн. Художник В. в театр не приезжал, имея сходные привычки с Мовчуном. Оба считали, что хорошо работать вместе только с теми, с кем можно думать порознь. Совместных мыслей вслух, крикливых «мозговых атак», тем паче споров, оба не терпели. «Спор — способ самоутверждения, и только, — сказал старательно Мовчун ему при первой встрече. — В спорах рождается вражда, ну, может быть, еще и власть… Истина рождается в доверии и в молчании. Поэтому, вы не сердитесь, но мы с вами ничего не будем обсуждать по ходу дела. Я ставлю вам задачу — и принимаю результат». И легендарно неулыбчивый художник В., растягивая губы до ушей, ответил: «Мы сработаемся»…