день обновляла почту даже на уроках математики: за использование телефона провинившемуся ставили единицу и выгоняли с урока.

Уведомление всплыло на перемене, сразу после урока математики. Сначала шел долгий дурацкий текст с благодарностями за участие.

«Неужели так долго благодарят, потому что не прошла?» — снаружи я застыла, а внутри легкие стали бегать по кругу, немного подпрыгивая.

Последним предложением, даже не выделенный жирным шрифтом, стоял результат.

Сто из ста. Я захрипела, пошла спиной назад и ударилась головой о школьную стенку.

«Машенька, ты чего?» — спросила учительница по литературе Людмила Ивановна.

«Я от вас… То есть вы мне все… Ой… Я поступила!» — выпалила я, заревела и бросилась обнимать опешившую Людмилу Ивановну.

Мужская, не случайная, не Людмилы Ивановны, рука коснулась задницы.

«Поздравляю. Надеюсь, ты все еще носишь эти свои ключи», — прошептал Паша.

Дома мама обняла, купила «Прагу», и мы долго смотрели по телевизору концерт № 1 для скрипки с оркестром Шостаковича.

«Это, получается, все? Больше их всех не будет?» — думала я.

А в полдвенадцатого, когда я уже думала попытаться уснуть, мне позвонили с неизвестного номера.

«Вдруг бабушка с того света шлет весточку?» — подумала я и взяла трубку.

Но в трубке с самого начала ломаным голосом стали тараторить.

«Ты знаешь, я мечтаю об острове — таком с кокосами, но без пальм, не люблю пальмы. Понимаешь, меня каждое лето в этот долбаный Дубай с этими пальмами, я не могу его уже видеть. И чтобы на острове никого, я их тоже всех видеть не могу. Чтобы я лежал на песке, и на меня океан вот так — с головой. А ты зубрила. Ты что, насовсем?»

Я помолчала пару мгновений и ответила Паше: «А на этом острове есть Лес?»

Тогда он бросил трубку.

Я села в кровати, чтобы подумать, но мыслей не было.

Я доиграла скерце

9 класс, конец мая

Нас погнали в актовый. По школьному радио явно первоклашичьим голосом, запинаясь, читали стихи о весне.

Выпускные экзамены я сдала на отлично, кто-то с Божьей помощью, но тоже сдал.

В актовом пахло заключением — только не заключением во внутреннюю тюрьму, как всегда было у меня, а заключением, побегом из этой внутренней тюрьмы.

«За блестящие успехи в учебе, труд и твой божий дар, Маша! Именно он вел тебя все эти годы по нелегкой и такой интересной дороге учебы, — профукала в микрофон директриса, — но нам всем интересно вот что: кто же был с тобой рядом все эти годы?»

Я посмотрела на Пашу. Паша еле слышно покачал головой из стороны в сторону и одними губами сказал «нет».

Потом я вспомнила о Еве — и тут увидела, как Ева выходит из актового, чуть подпрыгивая: так она делала, когда злилась на меня и хотела передразнить. Ева пришла ради меня, но все поняла и вместе с тем ничего не поняла.

Когда стоишь в самом конце — на уроке физкультуры ли или в конце пути — понимаешь: а точно ли все это было важно в масштабах Вселенной?

Паша вдруг показался обычным мальчуганом, который хотел выпендриваться, но влюбился и стал вести себя, как вредоносное насекомое: кусаться, но все еще быть ужасно уязвимым. Ева оказалась одинокой, озлобленной на мир девчонкой, которая пыталась с помощью нашего общения заявить о себе хоть кому-то. Настя так хотела быть идеальной, но этому никогда не суждено было сбыться. Мама оказалась просто мамой, а вот папа…

Папа оказался потерянным, отчаявшимся человеком, который наделал кучу ужасных ошибок, получил свою двойку — но для меня пока карандашом. Папу было даже жалко.

И вообще всех было нестерпимо жалко.

… как Христос простил вас, так и вы

9 класс, конец мая

Награждение закончилось. Толпа выпускников вывалилась из актового, и побежали девичьи ноги в чулках и мальчишечьи школьные потрепанные ботинки. Солнце било в глаза, я по привычке чихнула от пыли и вдруг прислушалась: нос смешно заискрил, глазам было тепло от солнца, от столовой веяло котлетами с белым жирком. И тут я поняла: пыль была не от топота ног полувзрослых людей — это мое толстенное стекло, не позволявшее быть по полной, дало трещину.

Я все стояла и пыталась обоими глазами посмотреть на солнце. Меня случайно, уже не со зла пихали и касались рук одноклассники: надо же им как-то пройти.

«Им же всегда было все равно. Дразнили и забывали. А сейчас? Сейчас уже совсем неважно», — думала я.

Я разблокировала телефон и увидела три пропущенных от папы. Три — это всегда неслучайно. Я посмотрела на небо, но солнце никуда не уходило — только тихо смотрело на меня — и решила позвонить.

Мы говорили по телефону, но я так хорошо видела папино лицо. Папа плакал, замолкал и улыбался, плакал, замолкал и улыбался, плакал, замолкал и улыбался.

Он просил прощения: за то, что был «подлым трусом», который испугался ответственности, за то, что в отчаянии сбежал с полунощницы, за то, что не был рядом так долго. За маму. Он не думал возвращаться к нам, а я не думала, что он вернется.

Я простила — и не из-за плюшек сверху: мол, тех, кто прощает, и Бог за все простит. Я простила просто потому что выросла и потому что смогла.

Тут папа заторопился, чувствуя, что разговор пора закончить, сказал, что любит меня, и дослушал мой ответ, а потом запиликали гудки.

Папа всегда останется собой, и не попишешь тут.

У актового не осталось людей, и я почувствовала, что почти одна, но ощутила чье-то присутствие.

Солнце все играло на лице и щекотало шею, будто подталкивая: выходи отсюда, тебе пора.

Настоящий лес

9 класс, конец мая

Оказывается, все эти девять лет наша школа нежилась в листве. Тут пахло сиренью, там танцевали березы, а внутри, укрывшись ветками, находилась ГБОУ СОШ под номером N.

Я перелезла через заборчик к вокругшкольному пространству, тронула ствол дерева. Оно ужасно походило на мое — из Леса.

«А вдруг это мое дерево, просто оно все это время ждало меня в реальности? Маш, мы что, очнулись?» — спросила я себя.

Мимо прошел дедушка с внучкой и сказал мне: «Мария, хватит с тебя гири!»

Я ничего не поняла, но тут он сказал: «Молодец. Не вешай на себя столько. Оглянись — и увидишь. И тотчас прозрели глаза их, и они пошли за Ним»

Я шла