Кенни только что приехала домой. Из-за путаницы при выставлении баллов подведение итогов соревнования затянулось, и они задержались на несколько часов. Но это ничего. Они победили.

Щеки болят, живот сводит.

Через гараж она тихонько пробирается в темный дом. Родители каждый в своей комнате, еще не спят. Отец работает, мама читает, но Кенни не хочет видеть ни его, ни ее. Ей нужно зарядить телефон – мобильник разрядился в кармане, да и потом, тренер все равно установил строгое правило: «никаких телефонов во время соревнований». Предполагается, что они должны настраиваться на выступление, все вместе, или заниматься еще какой ерундой. Никто бы и не подчинился этому правилу, если б была хоть какая-то связь. Кенни ставит телефон на зарядку и идет в ванную.

Душ. Вместо блесток и спандекса – уютная пижама.

Она возвращается в свою комнату, в темноте проверяет телефон – мама только что крикнула ей, чтобы она ложилась спать, завтра в школу – и заходит на «Фейсбук».

Сидя с мокрыми волосами, намотанными на макушке, Кенни начинает просматривать сообщения.

О боже, не может быть Лиз Эмерсон разбилась на своей машине она в больнице в тяжелом состоянии умирает умерла не умерла жива держись Лиз мы молимся за тебя мы молимся молимся молимся.

Кенни кричит, зовет родителей, выбегает в коридор с телефоном в руке, на котором ярко светится экран. Ехать в больницу ей не разрешают.

Рыдая, она возвращается в свою комнату. Ложится в темноте, зарывается в подушки, охваченная страхом, который сводит с ума.

СТОП-КАДР: ДВОЕ

Мы на крыше. Она плоская – балкон, не обнесенный перилами. В нескольких шагах от них отец Лиз латает дыру.

Она водит мелом по холодной крыше и поет. Ее дыхание с шумом разрывает воздух. Как всегда, она рисует двух маленьких девочек. Первая похожа на нее – сегодня это девочка-сверток: сапоги, шапка, пуховичок. Вторая всегда разная.

Сегодня на мне розовое платье с блестками. Волосы у меня, как у ее любимой куклы, на ногах – туфли, которые она придумала сама.

Ветер кружит в танце снежинки, солнце светит ярко. Скоро нам наскучит рисовать, и мы уберем мел, но сейчас мы счастливы. Мы рисуем. Мы поем.

Она дорисовывает каблук на одной моей туфле. Кожа на ее пальцах потрескалась.

Сегодня она рисует меня в последний раз.

Она все еще находилась в Меридиане, как раз поворачивала на автостраду. Рюкзак лежал рядом, на пассажирском сиденье, – с понедельника начинались экзамены, поэтому она запихнула в него все свои учебники. Запихнула по привычке и теперь жалела об этом. Учебники стоили дорого.

Училась она относительно неплохо, хотя бы потому, что кто-нибудь непременно да заметил бы, если бы ее успеваемость снизилась. Слава богу, ее средний академический балл[6]оставался неизменным. Хоть в чем-то была стабильность.

Нет, вспомнила Лиз. Она еще не расквиталась с последней темой по физике. По этому предмету у нее была неуверенная «С» с минусом, а теперь из-за полученного «нуля» оценка вообще снизилась. Ей удавалось держаться на уровне «А», пока речь не зашла о Ньютоне, которого мистер Элизер представил как человека, который всю жизнь оставался девственником: «Что ж, приступим к изучению законов чела, который был настолько одержим физикой, что даже не хотел заниматься сексом. Невероятно, да?» И где-то в наплыве таких понятий, как скорость, инерция и сила, Лиз начала отставать.

Она просто не понимала физику. Существовала куча всяких теорий и законов, и они неделями их разбирали. В итоге мистер Элизер сказал, что необходимо учитывать сопротивление воздуха, трение и прочую ерунду, и получалось, что многие из них вообще не применимы. Ей казалось, что какая-то сомнительная она, эта наука, зависящая от неопределенностей жизни.

И все же Лиз импонировала сама мысль о том, что не придется больше напрягаться из-за домашнего задания, оценок и этого чертова девственника Ньютона.

Однако она слишком круто повернула, въезжая на автостраду, и ее рюкзак пополз в одну сторону, противоположную направлению движения машины. Рюкзак с глухим стуком свалился на пол, и Лиз задумалась о движении тел и первом законе Ньютона.

Всякое тело удерживается в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения…

Лиз никогда не любила пропускать школу. Она терпеть не может отрабатывать пропущенные часы и ломать голову над тем, что происходило за время ее отсутствия. Говорили ли о ней? Называли ее дрянью, потаскухой или еще как похуже? Сама она всегда болтает за чужими спинами, значит, и все остальные о ней тоже болтают. Лиз ходила в школу с похмельем и мигренью, с ушибами и растяжениями, с простудой и желудочным гриппом, а однажды заявилась с больным горлом, спровоцировав эпидемию стрептококковой инфекции во всем районе.

Но сегодня, когда у нее удалена селезенка, сломана нога, раздроблена рука, повреждено легкое, слишком много внутренних ушибов и разрывов, маловероятно, что Лиз Эмерсон пойдет в школу.

Джулия тоже остается в больнице, в ее трясущихся руках уже, наверное, десятая банка «Красного быка». Моника, разумеется, там же, и Лиам, вовсе не собиравшийся торчать в больнице всю ночь, все еще спит у окна.

Все остальные уже на занятиях. В стенах средней школы города Меридиан затишье, оно обволакивает классы и коридоры, как дым, как смог. Вдыхать его так же больно, как январский воздух: оно обжигает с каждым вдохом, леденеет в каждом легком. Лиз умирает в больнице Святого Варфоломея, расположенной в часе езды от школы, но здесь она уже умерла. Прошел слух, что состояние Лиз Эмерсон безнадежно.

Самое ужасное место – столовая, где перед звонками толкутся почти все ученики, переписывая домашнее задание и сплетничая. Идя мимо, я замечаю потрясение и слезы на лицах, и это так странно – тишина, всхлипы.

Ох, как не понравилось бы все это самой Лиз.

Она бы сразу поняла, что многие из них оплакивают не ее. Они плачут из жалости к самим себе, из страха перед смертью, из-за того, что утратили веру в собственную неуязвимость, ведь если Лиз Эмерсон смертна, значит, и они тоже.