она прячется под другими обличьями, и быть уверенным, что вся описанная картина была в точности такой, Тимофей не мог. Тем не менее в словах Екатерины было что-то созвучное его собственным предчувствиям.

Иногда Тимофей представлял свою жизнь как альбом с фотографиями, где все снимки об одном и том же – например, о воде, которая набегает на берег, или о небе. Что может быть скучнее?

Но именно это и отличало его от большинства людей вокруг – умение различать нюансы и созерцать бесконечное. И в его собственном альбоме была не одна фотография, а сотни. И все они были историей, которая растянулась на много лет, и одной судьбе известно, сколько еще она продлится.

Историей про то, как пространство, разделенное на время и расстояние, каким-то образом исчезает и появляются другие измерения. Почувствовать их можно, слушая, например, классическую музыку. Или любуясь небом, которое вдруг оказывается усеяно миллиардом звезд, – самая настоящая картина из прошлого. И кто после этого скажет, что время нельзя повернуть вспять!

«Тимофей, – говорила ему Варвара (снова она), – никому не рассказывай, о чем думаешь. Тебя и так считают странным».

А иногда ему казалось, что его существование похоже на шар, который медленно катится по поверхности. Геометрическая фигура на плоскости – одинаковая со всех сторон, почти что идеальная, но не в ее власти, что произойдет через некоторое время – свалится она в бесконечность или, сбавляя скорость, постепенно остановится.

Иными словами, он так и не определился, как относиться к жизни, а точнее, к ее концу. Будет это дверью в новый мир (в чем, конечно же, уверен отец Сергий и все его прихожане) или все окажется стеной, за которой пустота и небытие. Обе картины страшны, но вторая скорее безысходна.

Что же, мысли о смерти его посещают. Значит, он все еще жив.

Быть самим собой. Этому Тимофей начал учиться еще в юности, когда избегал любых компаний и часами гулял в одиночестве – по Москве или железнодорожным путям, если находился за городом. Отвергнув себя от мира, он обретал покой, и в выборе этом было неосознаваемое на тот момент стремление уйти от всего, что имело начало и будет иметь конец.

Казалось, его обволакивал покой, который уходил сразу же, как только Тимофей возвращался к повседневной жизни: родителям, школе, институту или общению с теми, с кем нужно общаться. Социальная жизнь, конечно же, дарила ему яркие моменты, но все они в конечном итоге что-то отнимали у его внутреннего мира, и заполнить пустоту он мог только одним способом – оставшись совершенно один, когда никто даже теоретически не мог его потревожить. На берегу реки или в глубине леса.

В Москве тоже есть такие места – например, шлюз на Яузе. Постройка сталинской эпохи. Людей вокруг не видно, только беспрерывный шум воды. Иногда летом он садился на скамейку рядом с плотиной, где робкая Яуза срывается вниз, становясь водопадом, и слушал. «Звуки природы и есть тишина», – думал он.

Иногда, если было солнечно, он мог снять майку, закрыть глаза, и тогда, казалось, город вокруг пропадал окончательно, а сам он оказывался где-то на отшибе Вселенной.

Поэтому так тяжела ему та реальность, в которую все глубже погружается человек, когда в любой момент кто-то может написать или позвонить. А если ты отключаешь все средства связи, то выглядит это как трусливый жест, который нужно объяснять.

«Все лишает нас покоя, и рано или поздно мы утонем в этом», – сказал он однажды Варваре, в один из дней, когда ему было особенно печально.

«Кроме тебя, у меня никого нет», – сказал он в другой раз и сам удивился, как жалостливо прозвучала его мысль. Но Варвара поняла, что за этими словами не нужно видеть ничего, кроме факта.

«Я бы хотела ответить то же самое, но это будет неправдой», – ответила она и мыслями ушла куда-то в себя – возможно, в очередной раз решала, как поступать с браком. С союзом, который, похоже, оставался только на бумаге. А может, и нет.

Рассказывать о том, как Тимофей оказался в полиции, смысла особого нет – оказался, и все. Однако его привычка «покидать мир» никуда не исчезла. А со временем выяснилось, что это может очень помогать: его молчаливые допросы родились именно так и причем случайно. Его попросили посидеть некоторое время с человеком, которого подозревали в ограблении. Это было вне правил (как и впоследствии все подобные встречи), никаких сеансов молчания на тот момент еще не существовало, но в тот день он вдруг «ушел в себя».

Тимофей сидел за столом и блуждал где-то в глубинах своего сознания. Неизвестно, сколько точно это продолжалось, но в какой-то момент Тимофей понял: все вокруг, что соприкасалось с его внутренней «прогулкой», стало невероятно ощутимым. И во всем (в первую очередь в человеке, который сидел с ним в комнате и тоже молчал) стали раскрываться мотивы, которые до этого были скрыты – и от всех, и от него самого.

В тот раз он понял, что этот подозреваемый, который невольно стал для него первым экспериментом, действительно тот, кого разыскивают коллеги. Поэтому он так и сказал: «Не знаю, сколько у вас улик, но это точно он». И оказалось, что Тимофей тем самым помог следствию – улик действительно почти не было, были лишь косвенные факты. Но тон, которым говорил Тимофей, был настолько уверенным, что следователь поверил ему и даже решил сыграть ва-банк, надавив на подозреваемого. Тот в итоге раскололся, и дело было моментально раскрыто.

Потом подобное произошло еще несколько раз – Тимофей сам начал просить подсаживать к нему задержанных. И каждый раз выносил «вердикт». Ни разу не ошибся.

На самом деле он не развлекался. Это было искусством балансировать между уходом в себя и чтением пространства. Между процессом и целью. И в этом мастерстве при данных конкретных обстоятельствах он достиг небывалых высот. Он действительно никогда не ошибался. Однако несколько раз отказывался выносить «вердикт», когда понимал, что не может на тот момент «слышать». И всякий раз это происходило в период, когда он встречался с той или иной женщиной – существами, которых он приучился теперь сторониться.

И опять Алиса становится особой точкой в его пространстве. Допрос, во время которого он ничего не услышал, но что-то «узнал». И это родило в нем такой силы нетерпение, что справиться с ним оказалось невозможно.

Что это – загадка, которую нужно разгадать, или ступень к чему-то новому в его жизни? А может быть, первый сигнал: все, что в его существовании было привычным, скоро растает? Поэтому возникала нервозность, а ее Тимофей не любил больше всего. Называл волчицей. Диким зверем. Подругой луны.

Поздно вечером зазвонил телефон, номер был незнакомым. Тимофей ответил. На столе перед ним была все та же распечатка с электронными письмами Алисы – иногда она писала стихи себе самой. Поэзия убийцы.

– Вы оставляли мне свою визитку, – произнес голос на другом конце беспроводной линии. – Мы бы могли с вами встретиться?

– Александр Иванович?

– Да.

– Вас не устроит телефонный разговор? Сейчас уже поздно.

– Я пенсионер, и мне абсолютно нечего делать. Вам в выходные, уверен, тоже.

«В тишине ума совершенство: дыхание Твое в дыхании моем».

«Целуешь, говоришь о Боге».

«У глиняного человека нет сердца и нет ничего: моей души на него не хватит. И у шумной сверкающей пустоты вокруг нет сердца».

«Влажный асфальт – стены – комочки глины – наблюдаю, как миллиарды капель становятся городской рекой, и думаю о Тебе: дающем покой».

«Душа тоскует по вечности и мечтает обрести ее».

«Солнечный день, я с Тобой, и я бы спросила: как научиться любви?»

«Дорогой мой и Близкий, расскажи мне про целомудрие. Это деревья? Вода? Ты? (точно не ты). В тебе нет простоты. Знаешь, ее просто не хватает. Ты то ли застрял, то ли проносишься мимо».

«Красивый и не очень. Мужчина и мальчик. В твоих глазах не я тону, а ты. Как тебя любить?»

«Вчера ты сказал, что каждый из нас – часть Человека и мы проживаем Его жизнь. Родилось ощущение, что ты все знаешь, и познать счастье для тебя лишь вопрос времени, а значит, и для меня тоже».

«Я устала от твоих разговоров о Вечности. Она вне меня, и я вне ее».

Они сидели в небольшом кафе, которое вот-вот должно было закрыться. Место определил Александр Иванович, значит, разговор представлял скоротечным. Сам позвонил, сам все определил. Слишком часто Тимофей стал идти на поводу у людей, которые ему никто.

На улице было темно, и на душе у каждого темно, видимо, тоже.

Им принесли по чашке черного кофе. «Все равно я плохо сплю, так что чашка кофе на ночь ничего не решает», –