песков, что отзывается на присутствие своего бога, чуть сжимается, но следует за тянущейся нитью. Под рёбрами бунтует сердце, прося его остановиться, отступить, пока ещё можно, и бежать прочь на север, обратно во влажные леса, а после в родной город ветров. Забиться под бок к Альбедо и никогда более не переступать его границы.

Но массивные двери захлопываются за божеством, отрезая Кэйе пути отхода. И ничего не остаётся, кроме того как сделать шаг вперёд, следуя за ним. В этих лабиринтах он потеряется и отставать очень плохая идея. Его снова берут за руку, уводя куда-то вглубь. От шагов чужих строение словно оживает, и ранее невидимые плиты, внезапно материализуются перед глазами, позволяя без проблем подняться к чужому трону. Песок оседает на ресницах, заставляя чуть тряхнуть головой, а после остановиться, едва полузабытый престол окажется перед глазами. Массивный трон, явно созданный для кого-то, кто куда крупнее обычного человека.

Но спутник лишь оживляется, кидаясь к обломкам около одной из стен. И капитан следует за ним. Нить натягивается, почти физически начиная тянуть к опороченному сердцу, и с трудом, но он всё-таки останавливается в паре шагов, смотря из-за спины на бледно-желтую шахматную фигуру, на которой проступают чёрные полосы, так похожие на те, что скрывает он под своей повязкой.

Учащённое и громкое дыхание спутника заставляет его сделать шаг назад, а после и вовсе прикрыть глаза, чтобы не ослепнуть от яркой вспышки, кажется, именно так выглядит процесс воссоединения бога с собственным сердцем. И едва свет спадёт, Кэйа с опаской посмотрит на учёного, которого по-прежнему будет называть человеческим именем.

— Полагаю, что теперь мы в расчёте? — осторожно спросит он, а потом вздрогнет, когда тот обернётся, блеснут зло зрачки жёлтые, потечёт из глаз его нечто сине-зелёное, и он отступит, смотря за тем как поднимается фигура бога, как необратимо она приближается, останавливаясь в одном единственном шаге от него.

Руки чужие обманчиво-мягко лягут на талию, резко притягивая ключ к себе. Глупо отпускать такой инструмент, глупо возвращать его богу ветра, если пожелает, сам явится, а нет, так оставаться ему здесь вечным пленником.

Кэйа упирается руками в его грудь, хочет отстранить от себя проклятого бога, а тот смеётся в лицо ему, горят азартом глаза чужие, ведь… Снова он к чему-то запретному тянется. Он не помнит, что из его грехов послужило началом элеазару, но сейчас он вновь прикасается к тому, что трогать не стоит. К бездне, брошенному ею сердцу, что в полной мере осознаёт, что его оставили, а потому к тьме в лице алхимика, ребёнку кхмемии тянется, чувствуя себя дома в объятиях такой же брошенной тьмы.

Целовать бездну, даже когда она противится, бьёт его в грудь, а оказавшись прижатой к стенке, пытается пустить в ход ноги, приятно, приятно даже когда она пытается язык его укусить, который он почти что в горло принцу запихивает, приятно мёрзнуть, от танцующих призванных льдин. И пуще прежнего божество негодует, бёдра чужие хватая и отрывая те от пола. Принц — не очаровательная богиня, и пусть с сердцем возвращается память, пусть он осознаёт, что отчасти сам же и погубил её, плевать, Кэйю можно подчинить силой. Бездна — причина гордыни, ослабнет, если её сломать.

А потому, закидывая ноги капитана на свои бёдра, он хватает принца за волосы, голову чужую заставляя закинуть, чтобы сию же минуту зубы свои вонзить в шею чужую, чтобы почувствовать запах крови пьянящий, чтобы заставить того от него зависеть, а он в свою очередь, подарит ему бессмертную жизнь среди песков и редких оазисов.

И пусть противится Альберих, слишком юн он по мере богов, слишком человек по мере бездны. Не имеет значения, ведь… Отныне он вручит ему белые одежды, что были созданы для прекрасной богини цветов. И пусть он на неё ни разу не похож, сердце его уже в крепких руках песчаного бога. И пусть он дёргает его за волосы, пусть шипит недовольно и пытается вырваться, никто, никто более не прикоснётся к нему так откровенно.

И Аль-Хайтам, о господи, чёртово человеческое имя, стоит признать, в какой-то мере оно ему… не противно, сдёргивает проклятый мех, скидывая его в песок. Без проклятой накидки капитан выглядит куда более хрупко. И тот нервно смеётся ему в лицо, пытаясь хоть каким-то чужом не сорваться на отчаянный крик, ведь…

Собственное сердце оказывается разодранным почти в клочья. Оно противится, не хочет идти в руки жестокого бога, ведь даже сквозь толстые стены, он слышит, слышит как гудит буря песчаная, видит как зло горят глаза божества, видит блеск от слюны и не понимает… Суждено ему стать его подношением, или игрушкой, которой отныне светит лишь на всю свою жизнь в тени трона остаться? И он вспоминает, вспоминает бред чужой и распахивает широко глаза, не удивляясь тому, что в какой-то момент божество успело повязку с глаза стянуть.

— Сдайся, принц… — смеётся оно, методично расшнуровывая корсет, прекрасное одеяние, совершенно не заслуживает того, чтобы быть порванным, но более не будет нуждаться в нём он, пусть остаётся приятным воспоминанием. — Тебе без меня не выбраться, — врёт он, ведь Кэйю никуда не отпустят, и капитан об этом, вообще-то знает.

И вздох его, едва спадёт корсет, позволяя быстро расстегнуть полы рубашки, оголяя живот чужой, чтобы провести к краю брюк пальцами, чуть сдвинуть их вниз, нащупывая молнию. Он желал пометить его, с тех самых пор, как нить чужого сердца раскрыл и теперь… Быть символу пустыни на чужом лобке, и пусть никто того не увидит, сам Кэйа будет знать о том, что им владеют. Будет знать от кого он зависим и сотрутся символы с его пальцев, отныне он не просто ключ, он прекрасный цветок падисары в царстве вечного песка и зноя.

Буря берёт своё, забирая каждую жизнь на своём путь. Буря взбунтуется, пока кружа в своих объятиях путников, что никак не ожидали её, она ждёт, ждёт большего чтобы пойти к границе, чтобы завалить стену богини мудрости, чтобы показать всем, кто здесь отныне самый главный. Момент ему кажется самым идеальным. В академии ещё не хватились о его пропаже, Нахида не оправилась от изъятия сердца, а люди не пришли в себя от выходок фатуи и… Их спасает лишь сопротивление принца. Как только тот пустит его вовнутрь, в пустыне не останется ни одного живого человека, а едва это всё закончится, он выпустит запертую своей погибелью заразу и тогда не останется никого… Никого, ко мог бы ему помешать. И