В нос сунули кулак.

Большой.

— Чего ты с ним возишься? — раздалось откуда-то сбоку. — Дай затрещину, чтоб место знал.

— Ага, а он еще нажалуется. Да и то… мало ли… кто их, желторожих, знает.

И человек отступил. Правда, недалеко.

— И хилый он больно. Не дайте боги, помрет ненароком… эй, есть хочешь?

Теттенике осторожно кивнула.

Она ничего не понимала. Или… это все ведьма! Ведьма что-то сделала, и Теттенике… Теттенике была там, по другую сторону зеркала. А теперь оказалась здесь. И… и где это «здесь»?

— На от, — ей протянули флягу и кусок хлеба. — А коня все одно вычисти, а то хозяин вернется и заругает.

Коня?

Только теперь Теттенике рискнула обернуться.

Коня…

Самого… она видела его прежде. И даже ехала верхом, если можно так назвать сидение в паланкине, что закрепили на широкой спине самого огромного, самого страшного коня из всех, кого только пришлось встретить Теттенике.

Его массивная морда нависала над ней.

Тело терялось в темноте, но теперь близость его, опасность, от него исходившая, ощущались кожей. Конь тихонько вздохнул, и горячее дыхание опалило кожу.

Что…

Голова качнулась. И наклонилась так, что Теттенике увидела свое отражение в огромном выпуклом зеркале глаза. Это… это не она!

Смуглое лицо. Плоское. Грязное. Темные волосы обрезаны коротко и торчат в разные стороны. Мятая рубашка съехала с одного плеча. Оно выглядывает, узкое, уродливое, побитое оспинами.

Она задохнулась одновременно от страха перед конем и от ужаса, осознания того, что с ней произошло. Драссар же, устав стоять, потянулся к Теттенике и осторожно, бережно, коснулся мягкими губами пальцев.

— Ишь… зверюга, — раздалось откуда-то из-за спины. — К такому-то и подойти боязно.

— Ай, тебе и не надо. Сказано же ж, что желторожий приглядит. Вот пусть нехай и приглядывает. А у тебя чего, иных делов нету?

Теттенике сглотнула.

Этот страх… драссары умные.

Брат говорил. А раз умный… Теттенике разжала пальцы, и конь осторожно, нежно даже, забрал горбушку хлеба. В животе заурчало. И… и кем бы ни был тот, кем стала Теттенике, он не ел довольно давно.

Ничего.

Она потерпит.

Она… она, содрогаясь одновременно от страха и странного предвкушения, протянула руку. И драссар ткнулся мордой в раскрытую ладонь. Горячее его дыхание опалило. И… нет, страх не исчез.

Но Теттенике сильнее страха.

А еще… еще она должна что-то сделать.

Вернуть.

Себя.

И… и с ведьмой сладить… рассказать… кому? Кто поверит мальчишке-конюшему? Пусть не рабу. Пальцы взметнулись к шее, и Теттенике выдохнула. Не рабу. Все-таки не рабу.

Из конюшни она выбралась чуть позже, обнаружив вполне себе удобную дыру, которую тот, кому принадлежало тело, хорошо знал. И потому тело это протиснулось меж двух досок, благо одна из них держалась на ржавом гвозде и поворачивалась легко.

Влево.

Там, снаружи конюшен, а то были совсем не замковые конюшни, пахло… странно. Людьми. Люди всегда пахнут одинаково. Лошадьми. И еще чем-то, чему Теттенике не имела названия. Этот запах, такой свежий, такой непонятный, пугал и одновременно манил.

И город сам.

Каменные дома. Она никогда не видела прежде столько домов из камня. Разных. Больших и маленьких, хотя даже самый маленький был куда больше роскошного отцовского шатра.

Деревья.

И цветы в кадках… в степи цветы живут недолго, а вот здесь их поливали. И не жалели воды. Это тоже было непонятно. Зачем? Одно дело, табуны поить, но вот цветы…

И в кадках.

Перед одной Теттенике остановилась, не в силах отказать себе в удовольствии потрогать мягкие лепестки. Нежные. Нежнее самого изысканного шелка.

— Чего творишь, оборванец! — тотчас завопила толстая женщина откуда-то из окна. И Теттенике поспешила убраться. Кто знает, может, цветы трогать нельзя.

Все-таки не замок.

И она — не дочь кагана, а… а не понятно, кто.

Очутившись на пристани, она зажмурилась, до того ярким было солнце, отраженное водами. И сами эти воды представились ей ожившим серебром. Оно переливалось, блестело, сверкало. И редкие лодки казались такими крохотными, игрушечными даже.

Налетел ветер.

Швырнул водой в лицо. И Теттенике, облизав губы, удивилась тому, что вода бывает горькой. Как?

— Море это, — сказал старик, что сидел на берегу и щурился, тоже ослепленный волнами. — Что, не видал никогда?

— Никогда, — Теттенике не стала приближаться к старику. — Море?

— Море, море… — вздохнул тот. — А ты чего? Вашего ищешь?

Теттенике кивнула.

И почесалась.

Проклятье! Да у нее клопы! И хорошо, если только они.

— Так поздно уже ж, — вполне искренне удивился старик. — Ушли оне. Еще вчерась.

Ушли?

Куда?

— Куда? — выдавила Теттенике.

— Туда, — старик махнул на серебристую гладь. — Девок спасать. Как издревле. Девка, она-то вечно в беде…

В беде.

Еще в какой беде…

— Кажуть, что до самого Проклятого города дойдуть. На от, — старик протянул кусок лепешки, и Теттенике не стала отказываться. Лепешка была сухой, но показалось, что ничего вкуснее Теттенике и не пробовала. — Жалко их… помруть все. А молодые… мой батько-то еще когда говорил, что нечего туды соваться. И дед… а дед дело говорил.

Он пожевал губу.

Он был очень стар. И сквозь седину его проглядывала темная кожа черепа. На лице эта кожа собиралась складками, и в них терялись и морщины, и ясные, словно небо, глаза старика.

— Садись он. Погляди… — старик похлопал по траве. — Небось, у вас такого нету?

— Нету, — согласилась Теттенике.

Уехали.

Брат.

Брат бы… брат бы, может, и выслушал бы. Поверил бы? Теттенике знала, что сказать. И… и поверил бы. Конечно. Она бы… она бы рассказала о том, как он однажды пробрался в шатер. И старуха Шоушан не посмела прогнать сына Владыки Степей. Она хмурилась. Недобро шевелила бровями. Кусала губы. Но притворялась любезною.

А он все равно понял.

И сунул кулак ей поднос.

— Вздумаешь обижать сестру, выпорю, — сказал он тогда. И пусть голос его был тонок, но… Шоушан ничего не сделала.

И об этом Теттенике тоже рассказала бы.