Гости были голодные, ели вдохновенно. Поминали со светлой печалью.

Не было пустых формальных слов, не было похоронных штампов типа «от нас ушел...», «мы навсегда сохраним»...

Папин друг Валька Архипов (ему семьдесят лет, а он все – Валька) наклонился ко мне и сказал:

– Когда я умру, ко мне не придет столько хороших людей.

Я не знала, как реагировать.

– Ну почему? – уклончиво сказала я.

– А ты придешь?

– Приду обязательно, – пообещала я.

Я думала, Валька шутит. А он не шутил. Он знал, что это скоро случится.

Вспоминали веселые случаи из жизни отца. Я понимала, что это правильно. Отцу все равно, а людям приятно.

Моя дочь Лиза встала и произнесла речь:

– Я всегда чувствовала его поддержку. Его талант и яркость натуры не давали мне опускаться...

Когда это она собиралась опускаться? Как мало я знаю свою дочь. Она для меня всегда маленькая. А ведь она уже взрослая, со своими трещинами и пропастью, куда можно опускаться или удержаться. Бедная девочка...

Поднялся ученик отца Леня Пожидаев. Он мне всегда нравился сексуально. И сейчас нравился – сухой, гибкий, лысоватый, с красивым ртом. От него веяло умом, талантом и мужской энергией. Если бы у меня был такой муж, я бы ему никогда не изменяла. Я бы забросила свои холсты и кисти и стирала бы ему носки.

Рядом с ним сидела его жена – «щетка Зиночка». Я – лучше.

Нашла о чем думать на поминках отца. Между прочим, отец никогда не интересовался моей личной жизнью. Он был занят своей.

Пожидаев произнес программную речь о том, что ученики продолжат дело своего учителя. Найдут секрет долголетия, перекусят проводок смерти. Ныне живущим ничего не светит. Проводок надо перекусывать в утробе матери на стадии зародыша. После рождения – поздно. Человек уже собран.

В заключение Пожидаев сказал:

– Все там будем...

Мне вдруг стало полегче. Что-то разжало в душе. Пожидаев не сказал ничего особенного, но он вывел смерть из ранга непоправимого несчастья. Смерть входит в жизненный цикл. Смерть – дело житейское, как ни парадоксально.

Стали подавать чай. Я вышла на кухню, чтобы помочь.

Танька ставила чашки на поднос.

– Я хотела тебе сказать... – медленно проговорила она бесцветным голосом. – Ты забирай дачу себе, у тебя ребенок. Мои портреты в спальне можешь снять.

Я с ужасом думала о завещании моего отца, вернее, о том, что мне придется говорить об этом с Танькой... Оказывается, не придется. Танька умерла вместе с отцом. Ничто мирское и материальное ее не интересовало.

Вот тебе и Танька. А я ненавидела ее двадцать лет. Я ее просто не знала.

Отец – причина нашего противостояния. Шла непрерывная борьба за власть. Мы с Танькой молча боролись, как тараканы в банке. А сейчас банку убрали, и мы уже не как тараканы, а как люди – обернулись и стали рассматривать друг друга.

* * *

Потекло время без отца. Оно мало отличалось от прежнего времени. Просто ушло что-то основное, как будто заглох мотор.

У Лизы появился новый бойфренд с немодным именем Вова. Это все, что я знала. Мне его не показывали.

– Приведи его, – попросила я Лизу.

– А зачем? – удивилась Лиза.

– Оценить, – сказала я.

– А ты при чем? Тебя это не касается. Это моя личная жизнь.

– Значит, я ни при чем?

– Личная жизнь на то и личная, чтобы в нее никто не лез.

Лиза – человек нечуткий. А может быть, дело не в Лизе, а во мне. Я все разрушаю вокруг себя. Во мне есть нечто такое, что ко мне лучше не приближаться близко. Как пишут на электростолбах: «Не влезай, убьет»...

У меня появилось много свободного времени. Появилась возможность подумать о себе и о других. О Таньке, например.

Я вдруг осознала, что Танька не хочет нравиться, в отличие от меня. Все люди, особенно женщины, хотят нравиться, произвести хорошее впечатление даже на малознакомого человека. Для этого существует целый арсенал: улыбка, голос, прическа, одежда, бижутерия, актерские способности.

Танька не хотела нравиться. Она, как моя собака, лаяла на каждого проходящего мимо. Собака таким образом защищает хозяина, а Танька защищала своего мужа. Чтобы никто не приближался близко, иначе растащат по кускам. А она с таким трудом его собирала.

Был период, когда моего отца не видели трезвым. Потом был другой период, когда он бегал от Таньки, как заяц от орла. А она – за ним, с тою же скоростью. Волков – не типичный ученый, хилый и задумчивый. Он был красавец, бабник, хотел объять необъятное.

Танька пряла шерсть, дышала остью, кашляла, зарабатывала. Она всеми силами старалась создать условия для своего любимого Волкова. Все остальное ее не интересовало.

Танька умела любить. А я? Что я сделала для своего мужа?

Я сделала его одиноким. И он сбежал, как собака, которую не кормят. Я осталась одна со своими врагами. Потом враги кончились.

Впереди у меня полное стерильное одиночество. Но оно меня не угнетает. Одиночество – это плата за талант. Плата за избранность, за радость творческого труда. «Ты царь, живи один»...

Возможно, я не права. Одиночество – это плата за ошибки. Но я имею право на ошибки. На ошибки не имеет права только пилот, ведущий в небе пассажирский лайнер.

* * *

Мне позвонил Валька Архипов.

– Зайди к Татьяне Александровне, – сказал он.

– А кто это? – не поняла я.

– Игоря вдова.

– Танька? – опознала я.

– Ну, наверное...

– А в чем дело?

– Зайди. Она в тяжелой депрессии. Надо что-то делать.

* * *

Дверь в квартиру оказалась не запертой.

При моем появлении Танька не повернула головы. Она сидела, глубоко вдвинувшись в диван, и смотрела в стену.

– Давно ты так сидишь? – спросила я.

Танька не ответила. Ей не хотелось разговаривать.

Я набрала Вальку Архипова.

– Может, ее в больницу? – спросила я. – Я же не могу с ней сидеть. И оставить ее тоже не могу.

– Больница – это ужасно, – сказал Валька. – Их там почти не кормят и бьют.

– Но что же делать?

– Надо подумать.

Я положила трубку. Надо подумать... Кто будет думать? И сколько времени?

Танька не выглядела сумасшедшей. Она просто не хотела жить. Сидела и ждала, когда все кончится само собой.

Она резко похудела, выглядела ребенком, которого забыли на вокзале.