Говорит:

— Мой клуб — культовый, место особенное в энергетическом плане. Такое место поискать — нигде не найдешь. Это совсем особенное место.

В общем, все так более-менее спокойно, никакой агрессии. Эти все сильно пьяные и оттого достаточно миролюбивые. Разговор идет по-русски. Я Мураками кое-что перевожу, но не все, конечно: я же не синхронный переводчик.

Мигом весь бекон сгрызли, потом водку уже так, без закуски пили. Я расслабилась, бдительность совсем потеряла. Мураками сидит и вроде тоже ничего. Время уже полчетвертого было. Ну, думаю, пора отваливать, все равно тачку придется брать. И тут, как в сказке, в дверь забарабанили.

Коля Мишке говорит:

— Пойди посмотри, кого черт принес.

Мишка пошел. Слышу, с кем-то препирается там, в дверях. Голоса мужские. Он им — типа закрыто, и все же в зал вваливаются два мужика. Ну реально — упыри! Прямо все зелено-синие какие-то, в каких-то обносках нереальных…

Один босой, у другого ботинки без шнурков на голых ногах, волосы свалявшиеся… У одного кепка в каких-то пятнах — то ли кровь, то ли грязь… Оба прямо как два брата: носы бугристые, а глаза… просто чудовищные! Под чем-то, не знаю… Глаза у обоих просто звериные. И запах от них идет — рвани, гнили, еще чего-то, ужас!

Коля привстал этак с табуретки:

— Не работаем, — говорит, — закрыто.

А они:

— Брось, — говорят, — трепаться.

Мишка им тоже попытался что-то вякнуть.

Паша, Мураками и я — молчим.

Коля (хитрый он, знает уже, видно, такие ситуации) мягко так им говорит:

— Ребята, мы уже заканчиваем, завтра приходите.

Тот, который повыше, кидает на стол пятьсот рублей и орет:

— Никакого завтра, мне сейчас надо!

А другой глаза бычит. Я напряглась, просто жуть. Тот, который деньги кинул, полез за стойку и дернул кран у пивного бочонка. Пиво прямо на него и на пол полилось. Коля и Мишка встали. И тут второй на Мишку навалился и прямо душит уже его… Руки у него черные, ногти длинные, грязные, из-под ногтей куски земли прямо сыплются.

Шипит:

— Зажабились, мрази…

Коля очки снял и сразу получил от первого в нос, второй Мишку душит… Ужас! И выскочить оттуда невозможно — узко. Стол, рядом стойка, пиво по полу течет…

Тут мой Харуки (ну прямо все Такеши Китаны отдыхают!) хватает швабру, которая за стойкой стояла, и — пых, пых по мужикам, и даже делает какую-то полустойку. Прямо боевик! Он их как-то, видимо, по болевым точкам припузыривает. И что-то по-японски там приговаривает. Они тех побросали и — на него! И один прямо как собака зубами лязгает!.. Тут наши уже типа в себя пришли и — сзади на них навалились.

Коля орет:

— Уебывайте отсюда, и чтобы больше — ни ногой! Вы меня не знаете еще, видимо, я вам кузькину мать такую покажу!

Прямо как Хрущев на трибуне.

Этим, видимо, в лом тоже стало уже туситься. В общем, отползли и отвалили. Только хохот их такой мерзостный слышался из-за двери.

Но мой-то каков?! Мне больше всего понравилось, что он даже не комментировал все это никак. После того как Мишка за ними дверь захлопнул, больше всего мне хотелось сказать: «Спасибо за приятный вечер». Но сразу мы не ушли. Водку еще допили… Пятисот рублей, правда, на столе не было. Интересно, кто их взял?

Анжелка делает паузу, смотрит на меня.

Я:

— А дальше?

— Вот в том-то и дело. Это все фигня, а дальше — просто черт-те что. Наверное, не случайно мы на Патриаршие ходили. Дальше такая мистика пошла! Нет, с водки этого быть не может… да этого ни с чего быть не может… потому что этого вообще быть не может…

В это время на кухне появляется мой Митька. Из школы пришел. (Время как быстро проскочило!)

— Привет, мам. Здрас-сте, теть Анжел.

Я понимаю, что придется типа сделать паузу и скушать «Твикс». Хорошо, что наггетсы остались. Сейчас разжарю и делов-то…

— Сейчас, — говорю, — Митенька, будем обедать.

Анжелка Митьку очень любит. На ее глазах практически вырос.

— Как дела? — спрашивает. — Как настроение?

Он:

— Все нормально. (Бу, бу, бу.)

У Анжелки при Митьке совершенно другая структура речи. Интонационный ряд, и все другое. Она типа сейчас взрослая серьезная тетенька, заботливая мамина подруга. Причем это все автоматически происходит, естественно. Только что она была этакой прикольной девчонкой, по клубам шатающейся и водку пьющей, а теперь — тетечка культур-мультур.

Говорит:

— Митя, мне тут одна моя пациентка диск очень хороший принесла. Музыка барокко, певец мировой известности — Бювалда. Я тебе дам, если хочешь…

Митька ей с ходу:

— Я барокко терпеть не могу. Не музыка это, скукотка. Я романтизм люблю, мне Бювалды не надо ни в каком виде, разве только вот Кустикоff любит орать вместе с контр-тенорами и мама иногда…

Все-таки плохой я воспитатель, все-таки есть у меня педагогические недоработки. Вот сын родной просто хамит людям, подруг моих просто ни в грош не ставит, барокко не любит… Как я до такого довела? Мало внимания, наверное… Хотя барокко вроде каждый день… Может, переел? Романтизм, конечно, романтизмом, но барокко не любить — это ж ужас какой-то. А что тогда любить? Нет, романтизма, понятно, никто не отменял, но без барокко-то куда? Как жить?

Я вот что скажу, вот, например, животные. Они же к природе, к чистоте, ко всему такому страх как чувствительны. Митька правильно сказал про Кусти. Вон он на стуле лежит и романтизм слушает типа — Шумана или кого еще… Лежит на стуле спокойно так, даже не разберешь — спит или слушает. Но если Альфред Дэллер или Рене Якобс поют, а особенно если Перголези или Вивальди — «Глории», то Кусти сразу на спинку ляжет, лапки подожмет, попискивать начнет… Порой даже на пол швырнется, покатается… Настоящий экстаз! А вы говорите — романтизм. Животные все понимают, тут уж и спорить нечего. У Митьки это юношеское, максималистическое. Я думаю, пройдет.

Анжелке говорю:

— Ты Бювалду обязательно принеси. Мы с Кусти обожаем, а Митька мал еще, пусть Бетховена слушает. Потом, с возрастом придет… Нас еще будет вспоминать, говорить: дурак был…

Анжелка засобиралась домой. Вечером, говорит, созвонимся. Я занялась наггетсами для Митьки. Кустикоff увлекся поеданием шариков для кастрированных котов.

Мысли мои все время крутились на тему рассказа Анжелки. Конечно, меня жутко интересовало продолжение истории. Что еще ее так поразило? И вообще мысли мои были не веселые, не хорошие, не добрые такие мысли. С одной стороны, я была рада за Анжелку: чудо есть чудо. Вот, пожалуйста, простая девушка с неблагополучной судьбой вдруг встречает наконец героя. Сказки «Дядюшки Примуса», скажете? А вдруг? Все-таки откуда-то ведь они берутся, эти сказки? Может, когда-то что-то подобное и впрямь случалось? Может, правда, что кто-нибудь потом жил долго и счастливо? И, конечно, мне было обидно, что ничего подобного не случилось со мной. По-женски так обидно. Конечно, хотелось и себе сказки, чисто по-женски. Но умом я понимала, что не с моим туда счастьем. Нехорошее это чувство — зависть. Тут я нового ничего не могу сказать, что тут скажешь? Но иногда приходит ведь.