— Миша, я прошу прощения за случившееся. — Шура пристально смотрел на Миху детскими голубыми глазами.

— Проходи, альфонс… — Миха облегченно улыбнулся.

Шура прошёл в комнату, повторил ошалевшим от такой метаморфозы Алику и Тамарке те же слова, Тамарке протянул цветы и облобызал ручку (ручку она, памятуя о недавних событиях поначалу попыталась отдернуть), а Алику просто руку пожал. Затем открыл дипломат, достал оттуда бутылку коньяка «Метакса», водку «Смирнофф», шампанское «Принц Анри», блок сигарет «Marlboro lights» и какую — то совсем уж невозможную коробку конфет с надписью «Asbach Uralt».

— Круто! — восхитился Миха.

— А что удивляться? Сначала зимой летний дождь идёт, потом советский гинеколог оказывается внуком барона Ротшильда, да ещё и с суперспособностями… — Алик всё ещё был настроен весьма скептически.

— Дождь? — удивился Шура.

— Да подойди к окну, лужи, наверное, ещё не просохли.

Шура распахнул окно, и на наших героев дохнуло морозным воздухом. Алик с Михой бросились к окну. Всё те же, надоевшие за зиму пласты серого слежавшегося снега.

— Увы, Алик, — Шура чуть улыбнулся, — я не Ротшильд. И не экстрасенс. Давайте лучше выпьем. Даме шампанского, а мы, пожалуй, с коньячка начнём.

Он наполнил бокалы, приобнял Тамарку, удобно расположив руку у неё за пазухой, и сразу же поплёл свои бесконечные анекдоты.

Постепенно напряженность спала, и вот уже «Клуб» квасит как в старые добрые времена, не пропуская ни одного традиционного тоста, наполняя пепельницу остатками империалистической роскоши, и никто не обращает внимания на Тамарку.

А Тамарка усердно поливает шампанским фикус Михиной бабушки и не сводит с Шуры настороженного взгляда, несмотря на то, что Шурина рука становится всё настойчивее, и от этой настойчивости грудь Тамаркина уже набухает, и сосок приобретает каменную твердость, и одежда начинает мешать…

И почему — то Тамарке вдруг хочется прочитать молитву, и она пытается вспомнить «Отче наш» (бабушка в детстве научила), но кроме «Отче наш, Иже если на небесех…» ничего не вспоминается. И Тамарке становится страшно. А его руки — всё настойчивее и нежнее. Но — страх…

— …На самом деле, у них было более двухсот песен, и большинство из них можно назвать знаковыми или этапными.

— Ну, это большой вопрос, — не согласился Яр. — То, что мы сейчас считаем знаковым, для них могло не иметь вообще никакого значения! Кто сейчас может быть уверенным?

— Конечно, никто. Но ведь ты не будешь отрицать, что после каких-то песен у них наступал новый этап в творчестве.

— Наверное. Но никто не сможет сказать, после какой песни это происходило. Даже, я думаю, они сами. Так что это весьма субъективно. Это придумали критики. Люди, которые сами не могут сочинить ничего и оргазмируют от расчлененки! — Ярик разгорячился. Не любит он критиков! А кто их любит?

— Согласен, субъективно. — поддержал его я.

— Да. К примеру, для вас «Сержант» — вершина творчества Битлз. А для меня совсем даже наоборот, «Белый альбом».

— Почему наоборот? — меня озадачил такой оборот речи.

— Да хотя бы потому, что в «Белом альбоме» они сознательно отошли от всего того, что сделали в «Сержанте» — от массивных развёрнутых оркестровок, многократного наложения, лупов и прочих хитростей. Музыка предельно естественная, и в этом её прелесть.

— То есть, ты хочешь сказать, что набросок, сделанный за несколько секунд на обрывке бумаги, имеет для тебя большую ценность, чем тщательно прописанное полотно, на которое художник потратил несколько лет своей жизни? — поддел его я.

— Иногда да! Если в этом наброске больше правды, больше жизни, то да! Тем более, что некоторые темы вовсе не нуждаются в тщательном прописывании, оно их может выхолостить или даже убить. — Яр сел на любимого конька. — Да и тратить такие деньги на оформление конверта я бы, наверное, не стал. Мне как-то ближе конверт «Белого альбома».

— Так они оба на своём месте. — сказал я. — Они соответствуют музыке. Одна массивная, нагруженная нюансами и голосами, другая лаконичная, ничего лишнего, всё по минимуму, но от этого она только выигрывает. Хотя, ты прав, «Сержант» для меня важнее.

Я вспомнил тот день из детства, когда брат принёс с занятий этот альбом. Кто-то из однокурсников дал послушать. Первый в моей жизни «фирменный» винил! После блёклых, тощих ромашковых конвертов, в которых продавались пластинки фирмы «Мелодия», это было настоящей феерией! Я влюбился в этот альбом, ещё не слыша его. А уж когда послушал…

Пробуждение было странным. Первое, что ощутил Шура, проснувшись, — удивление. Обычно он просыпался с чувством стыда, раскаяния, тошноты, тоски, но удивления не присутствовало. Сегодня всё было по — другому. Отсутствовали стыд, раскаяние, головная боль и всё прочее. Присутствовали удивление, ощущение здоровья и избытка сил. Шура посмотрел на часы. Пять тридцать. "Она ушла… Уже полчаса как…" — подумал Шура, вспомнив битловскую «She's leaving home». В комнате действительно больше никого не было. Шура огляделся. Комната как комната. Такая… никакая. Выйдешь из неё — и сразу забудешь. Спать совершенно не хотелось. «Надо вставать, — подумал Шура — Надо же с «Клубом» разобраться». Воспоминание о «Клубе», кстати, не вызвало у него никаких эмоций. Это тоже удивляло. Раньше эмоции присутствовали всегда. Они могли быть различными, иногда даже взаимоисключающими, но они были всегда. Сейчас их не было, так, отметка в календаре, напоминание о какой — то мелочи.

Шура прислушался, было, к себе, потом мотнул головой (мол, потом разберусь) и встал. И сразу лёг. И укрылся одеялом. Рефлекторно. Потому что понял, что находится, так сказать, в первозданном виде. В смысле, без одежды. Совсем. Он полежал чуть — чуть, вспоминая. Определённо, ночью одежда на нём была. Конечно, иначе бы в бар не пустили. А потом? В машине тоже была. А дальше он не помнил.

Шура открыл глаза и осмотрелся. Одежды нигде не было. Ничьей. Были: кровать, на которой он лежал, стол, два стула, трёхстворчатый шкаф с зеркалом на средней створке, книжная полка и радио на стене. На столе стояли стеклянный графин с какой — то вишнёво — красной жидкостью и стакан. Шурочка прислушался. Тишина. Нет. Не так. ТИШИНА.

Он полежал ещё немного, потом резко вскочил с кровати и, подскочив к шкафу, открыл его. Одежда там была. Но не его. Шурочка обычно одевался, как и большинство советских врачей, в джинсы и джемпер, считая этот стиль (кто тогда в Союзе знал вкусное слово «casual»?) одновременно и практичным, и удобным, и приличным. В шкафу висели костюм, сорочка с галстуком и плащ. Внизу стояли туфли и дипломат. Всё было свежим, похоже, никто до Шуры это не надевал. «Буртон»[9] — с трудом прочитал Шура (похоже, лингвистическое озарение его покинуло). Такие же ярлыки были на всех предметах, кроме дипломата, на котором было выдавлено B.Cavalli.